Иван Тургенев: Ермолай и мельничиха. «Ермолай и мельничиха

Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»... Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа. За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу, с ружьем, без собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; молодая трава блестит веселым блеском изумруда... Вы ждете. Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается всё выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам... Вот и самые верхушки потускнели; румяное небо синеет. Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает. Птицы засыпают — не все вдруг — по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки. В лесу всё темней да темней. Деревья сливаются в большие чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятли одни еще сонливо посвистывают... Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожиданьем, и вдруг — но одни охотники поймут меня, — вдруг в глубокой тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных крыл, — и вальдшнеп, красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу вашему выстрелу. Вот что значит «стоять на тяге». Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа: я должен вас сперва познакомить с Ермолаем. Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми губами. Этот человек ходил и зиму и лето в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со смушками, подаренную ему, в веселый час, разорившимся помещиком. К кушаку привязывались два мешка, один спереди, искусно перекрученный на две половины, для пороху и для дроби, другой сзади — для дичи; хлопки же Ермолай доставал из собственной, по-видимому неистощимой, шапки. Он бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох. Ружье у него было одноствольное, с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко «отдавать», отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой. Как он попадал из этого ружья — и хитрому человеку не придумать, но попадал. Была у него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье. Ермолай никогда ее не кормил. «Стану я пса кормить, — рассуждал он, — притом пес — животное умное, сам найдет себе пропитанье». И действительно: хотя Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина. Раз как-то, в юные годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него соскочила. Замечательнейшим свойством Валетки было его непостижимое равнодушие ко всему на свете... Если б речь шла не о собаке, я бы употребил слово: разочарованность. Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя свой куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался. (Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило улыбаться.) Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эти насмешки и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием. Особенное удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с криком и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости, свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни. На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах. Ермолай принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя. Помещики старинного покроя не любят «куликов» и придерживаются домашней живности. Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются. Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволялось ему жить где хочет и чем хочет. От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного — «лядащего», как говорится у нас в Орле. Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки. Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго — и всё-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый, с ружьем и с собакой. Нельзя было назвать его человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном расположении духа; он вообще смотрел чудаком. Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и пойдет. «Да куда ты, чёрт, идешь? Ночь на дворе». — «А в Чаплино». — «Да на что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?» — «А там у Софрона-мужичка переночевать». — «Да ночуй здесь». — «Нет уж, нельзя». И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей. Зато никто не мог сравниться с Ермолаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с «лешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»... Одного он не умел: дрессировать собак; терпенья недоставало. Была у него и жена. Он ходил к ней раз в неделю. Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли сыта завтра, и вообще терпела участь горькую. Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился с ней жёстко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид, — и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда, на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь на печи, засыпал богатырским сном. Мне самому не раз случалось подмечать в нем невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не нравилось выражение его лица, когда он прикусывал подстреленную птицу. Но Ермолай никогда больше дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас. Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой — и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры... Этого-то человека я взял к себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу, на берегу Исты. У многих русских рек, наподобие Волги, один берег горный, другой луговой; у Исты тоже. Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни на полверсты не течет прямо, и в ином месте, с высоты крутого холма, видна верст на десять с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и гусиными стадами. Рыбы в Исте бездна, особливо головлей (мужики достают их в жар из-под кустов руками). Маленькие кулички-песочники со свистом перелетывают вдоль каменистых берегов, испещренных холодными и светлыми ключами; дикие утки выплывают на середину прудов и осторожно озираются; цапли торчат в тени, в заливах, под обрывами... Мы стояли на тяге около часу, убили две пары вальдшнепов и, желая до восхода солнца опять попытать нашего счастия (на тягу можно также ходить поутру), решились переночевать в ближайшей мельнице. Мы вышли из рощи, спустились с холма. Река катила темно-синие волны; воздух густел, отягченный ночной влагой. Мы постучались в ворота. Собаки залились на дворе. «Кто тут?» — раздался сиплый и заспанный голос. «Охотники: пусти переночевать». Ответа не было. «Мы заплатим». — «Пойду скажу хозяину... Цыц, проклятые!.. Эк на вас погибели нет!» Мы слышали, как работник вошел в избу; он скоро вернулся к воротам. «Нет, — говорит, — хозяин не велит пускать». — «Отчего не велит?» — «Да боится; вы охотники: чего доброго, мельницу зажжете; вишь, у вас снаряды какие». — «Да что за вздор!» — «У нас и так в запрошлом году мельница сгорела: прасолы переночевали, да, знать, как-нибудь и подожгли». — «Да как же, брат, не ночевать же нам на дворе!» — «Как знаете...» Он ушел, стуча сапогами. Ермолай посулил ему разных неприятностей. «Пойдемте в деревню», — произнес он, наконец, со вздохом. Но до деревни было версты две... «Ночуем здесь, — сказал я, — на дворе ночь теплая; мельник за деньги нам вышлет соломы». Ермолай беспрекословно согласился. Мы опять стали стучаться. «Да что вам надобно? — раздался снова голос работника, — сказано, нельзя». Мы растолковали ему, чего мы хотели. Он пошел посоветоваться с хозяином и вместе с ним вернулся. Калитка заскрипела. Появился мельник, человек высокого роста, с жирным лицом, бычачьим затылком, круглым и большим животом. Он согласился на мое предложение. Во ста шагах от мельницы находился маленький, со всех сторон открытый, навес. Нам принесли туда соломы, сена; работник на траве подле реки наставил самовар и, присев на корточки, начал усердно дуть в трубу... Уголья, вспыхивая, ярко освещали его молодое лицо. Мельник побежал будить жену, предложил мне сам, наконец, переночевать в избе; но я предпочел остаться на открытом воздухе. Мельничиха принесла нам молока, яиц, картофелю, хлеба. Скоро закипел самовар, и мы принялись пить чай. С реки поднимались пары, ветру не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины. Мы разложили небольшой огонек. Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать... Легкий сдержанный шёпот разбудил меня. Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой кадке, сидела мельничиха и разговаривала с моим охотником. Я уже прежде, по ее платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину — не бабу и не мещанку; но только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты. Ей было на вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились мне глаза, большие и грустные. Она оперла локти на колени, положила лицо на руки. Ермолай сидел ко мне спиною и подкладывал щепки в огонь. — В Желтухиной опять падеж, — говорила мельничиха, — у отца Ивана обе коровы свалились... Господи помилуй! — А что ваши свиньи? — спросил, помолчав, Ермолай. — Живут. — Хоть бы поросеночка мне подарили. Мельничиха помолчала, потом вздохнула. — С кем вы это? — спросила она. — С барином — с костомаровским. Ермолай бросил несколько еловых веток на огонь; ветки тотчас дружно затрещали, густой белый дым повалил ему прямо в лицо. — Чего твой муж нас в избу не пустил? — Боится. — Вишь, толстый брюхач... Голубушка, Арина Тимофеевна, вынеси мне стаканчик винца! Мельничиха встала и исчезла во мраке. Ермолай запел вполголоса:

Как к любезной я ходил,
Все сапожки обносил...

Арина вернулась с небольшим графинчиком и стаканом. Ермолай привстал, перекрестился и выпил духом. «Люблю!» — прибавил он. Мельничиха опять присела на кадку. — А что, Арина Тимофеевна, чай, всё хвораешь? — Хвораю. — Что так? — Кашель по ночам мучит. — Барин-то, кажется, заснул, — промолвил Ермолай после небольшого молчания. — Ты к лекарю не ходи, Арина: хуже будет. — Я и то не хожу. — А ко мне зайди погостить. Арина потупила голову. — Я свою-то, жену-то, прогоню на тот случай, — продолжал Ермолай... — Право-ся. — Вы бы лучше барина разбудили, Ермолай Петрович: видите, картофель испекся. — А пусть дрыхнет, — равнодушно заметил мой верный слуга, — набегался, так и спит. Я заворочался на сене. Ермолай встал и подошел ко мне. — Картофель готов-с, извольте кушать. Я вышел из-под навеса; мельничиха поднялась с кадки и хотела уйти. Я заговорил с нею. — Давно вы эту мельницу сняли? — Второй год пошел с троицына дня. — А твой муж откуда? Арина не расслушала моего вопроса. — Откелева твой муж? — повторил Ермолай, возвыся голос. — Из Белева. Он белевский мещанин. — А ты тоже из Белева? — Нет, я господская... была господская. — Чья? — Зверкова господина. Теперь я вольная. — Какого Зверкова? — Александра Силыча. — Не была ли ты у его жены горничной? — А вы почему знаете? — Была. Я с удвоенным любопытством и участьем посмотрел на Арину. — И твоего барина знаю, — продолжал я. — Знаете? — отвечала она вполголоса — и потупилась. Надобно сказать читателю, почему я с таким участьем посмотрел на Арину. Во время моего пребывания в Петербурге я случайным образом познакомился с г-м Зверковым. Он занимал довольно важное место, слыл человеком знающим и дельным. У него была жена, пухлая, чувствительная, слезливая и злая — дюжинное и тяжелое созданье; был и сынок, настоящий барчонок, избалованный и глупый. Наружность самого г. Зверкова мало располагала в его пользу: из широкого, почти четвероугольного лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос, большой и острый, с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались. Г-н Зверков стоял обыкновенно, растопырив ножки и заложив толстые ручки в карманы. Раз как-то пришлось мне ехать с ним вдвоем в карете за город. Мы разговорились. Как человек опытный, дельный, г. Зверков начал наставлять меня на «путь истины». — Позвольте мне вам заметить, — пропищал он наконец, — вы все, молодые люди, судите и толкуете обо всех вещах наобум; вы мало знаете собственное свое отечество; Россия вам, господа, незнакома, вот что!.. Вы всё только немецкие книги читаете. Вот, например, вы мне говорите теперь и то, и то насчет того, ну, то есть, насчет дворовых людей... Хорошо, я не спорю, всё это хорошо; но вы их не знаете, не знаете, что это за народ. (Г-н Зверков громко высморкался и понюхал табаку.) Позвольте мне вам рассказать, например, один маленький анекдотец: вас это может заинтересовать. (Г-н Зверков откашлянулся.) Вы ведь знаете, что у меня за жена; кажется, женщину добрее ее найти трудно, согласитесь сами. Горничным ее девушкам не житье, — просто рай воочию совершается... Но моя жена положила себе за правило: замужних горничных не держать. Оно и точно не годится: пойдут дети, то, се, — ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до того, у ней уж не то на уме. Надо по человечеству судить. Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому будет — как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать. Смотрим, у старосты девочка, дочь, прехорошенькая; такое даже, знаете, подобострастное что-то в манерах. Жена моя и говорит мне: «Коко, — то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко...» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием». Староста, разумеется, нам в ноги; он такого счастья, вы понимаете, и ожидать не мог... Ну, девочка, конечно, поплакала сдуру. Оно действительно жутко сначала: родительский дом... вообще... удивительного тут ничего нет. Однако она скоро к нам привыкла; сперва ее отдали в девичью; учили ее, конечно. Что ж вы думаете?.. Девочка оказывает удивительные успехи; жена моя просто к ней пристращивается, жалует ее, наконец, помимо других, в горничные к своей особе... замечайте!.. И надобно было отдать ей справедливость: не было еще такой горничной у моей жены, решительно не было; услужлива, скромна, послушна — просто всё, что требуется. Зато уж и жена ее даже, признаться, слишком баловала; одевала отлично, кормила с господского стола, чаем поила... ну, что только можно себе представить! Вот этак она лет десять у моей жены служила. Вдруг, в одно прекрасное утро, вообразите себе, входит Арина — ее Ариной звали — без доклада ко мне в кабинет — и бух мне в ноги... Я этого, скажу вам откровенно, терпеть не могу. Человек никогда не должен забывать свое достоинство, не правда ли? «Чего тебе?» — «Батюшка, Александр Силыч, милости прошу». — «Какой?» — «Позвольте выйти замуж». Я, признаюсь вам, изумился. «Да ты знаешь, дура, что у барыни другой горничной нету?» — «Я буду служить барыне по-прежнему». — «Вздор! вздор! барыня замужних горничных не держит». — «Маланья на мое место поступить может». — «Прошу не рассуждать!» — «Воля ваша...» Я, признаюсь, так и обомлел. Доложу вам, я такой человек: ничто меня так не оскорбляет, смею сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность... Ведь вам говорить нечего, — вы знаете, что у меня за жена: ангел во плоти, доброта неизъяснимая... Кажется, злодей — и тот бы ее пожалел. Я прогнал Арину. Думаю, авось опомнится; не хочется, знаете ли, верить злу, черной неблагодарности в человеке. Что ж вы думаете? Через полгода опять она изволит жаловать ко мне с тою же самою просьбой. Тут я, признаюсь, ее с сердцем прогнал и погрозил ей, и сказать жене обещался. Я был возмущен... Но представьте себе мое изумление: несколько времени спустя приходит ко мне жена, в слезах, взволнована так, что я даже испугался. «Что такое случилось?» — «Арина...» Вы понимаете... я стыжусь выговорить. «Быть не может!.. кто же?» — «Петрушка лакей». Меня взорвало. Я такой человек... полумер не люблю!.. Петрушка... не виноват. Наказать его можно, но он, по-моему, не виноват. Арина... ну, что ж, ну, ну, что ж тут еще говорить? Я, разумеется, тотчас же приказал ее остричь, одеть в затрапез и сослать в деревню. Жена моя лишилась отличной горничной, но делать было нечего: беспорядок в доме терпеть, однако же, нельзя. Больной член лучше отсечь разом... Ну, ну, теперь посудите сами, — ну, ведь вы знаете мою жену, ведь это, это, это... наконец, ангел!.. Ведь она привязалась к Арине, — и Арина это знала и не постыдилась... А? нет, скажите... а? Да что тут толковать! Во всяком случае, делать было нечего. Меня же, собственно меня, надолго огорчила, обидела неблагодарность этой девушки. Что ни говорите... сердца, чувства — в этих людях не ищите! Как волка ни корми, он всё в лес смотрит... Вперед наука! Но я желал только доказать вам... И г. Зверков, не докончив речи, отворотил голову и завернулся плотнее в свой плащ, мужественно подавляя невольное волнение. Читатель теперь, вероятно, понимает, почему я с участием посмотрел на Арину. — Давно ты замужем за мельником? — спросил я ее наконец. — Два года. — Что ж, разве тебе барин позволил? — Меня откупили. — Кто? — Савелий Алексеевич. — Кто такой? — Муж мой. (Ермолай улыбнулся про себя.) А разве вам барин говорил обо мне? — прибавила Арина после небольшого молчанья. Я не знал, что отвечать на ее вопрос. «Арина!» — закричал издали мельник. Она встала и ушла. — Хороший человек ее муж? — спросил я Ермолая. — Ништо. — А дети у них есть? — Был один, да помер. — Что ж, она понравилась мельнику, что ли?.. Много ли он за нее дал выкупу? — А не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно... того... хорошо бывает. Стало быть, понравилась. — А ты с ней давно знаком? — Давно. Я к ее господам прежде хаживал. Их усадьба отселева недалече. — И Петрушку лакея знаешь? — Петра Васильевича? Как же, знал. — Где он теперь? — А в солдаты поступил. Мы помолчали. — Что она, кажется, нездорова? — спросил я, наконец, Ермолая. — Какое здоровье!.. А завтра, чай, тяга хороша будет. Вам теперь соснуть не худо. Стадо диких уток со свистом промчалось над нами, и мы слышали, как оно спустилось на реку недалеко от нас. Уже совсем стемнело и начинало холодать; в роще звучно щелкал соловей. Мы зарылись в сено и заснули.

Охотник Ермолай был человек лет сорока пяти, высокий, худой, с длинным и тонким носом, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми губами. Ходил он в зиму и лето в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя. Свою легавую собаку Валетку никогда не кормил, говоря: «Стану я пса кормить! Пес – животное умное, сам найдет себе пропитанье».

Ермолай принадлежал одному из соседей Тургенева , помещику. Этому бродяге было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволялось жить где хочет и чем хочет. От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного. Ермолай то и дело подвергался приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, лишался ружья, собаки, одежды, бывал сильно бит – и всё равно через несколько времени, возвращался домой одетый, с ружьем и с собакой. К жене своей он ходил лишь раз в неделю. Жила она в дрянной избенке, перебивалась кое-чем.

Тургенев часто брал Ермолая с собой на охоту. Раз они бродили допоздна по лесам у реки Исты и решили переночевать в ближайшей мельнице. На мельницу их не пустили: хозяин счёл незнакомцев с ружьями людьми подозрительными. Но он согласился за деньги выслать им сена и самовар, чтобы они могли провести ночь под навесом в ста шагах от мельницы.

И. С. Тургенев. Ермолай и мельничиха. Аудиокнига

Тургенев заснул, а Ермолай жарил в костре картошку. Проснувшись, писатель увидел, что рядом с Ермолаем сидит мельничиха – женщина лет 30-ти, очень красивая. Ермолай тихо говорил ей: «Ты ко мне зайди погостить, Арина Тимофеевна. Я свою жену-то прогоню на тот случай». Мельничиха в ответ тупила глаза.

Тургенев поднялся и вышел к ним. Разговорились. Арина сказала, что теперь она вольная, а раньше была крепостной господина Зверкова – служила горничной у его жены.

Тургенев тут же вспомнил, что слышал историю этой горничной. Её рассказывал ему сам господин Зверков – непривлекательный, толстый человек с мышиными глазками, который занимал довольно важное чиновное место и имел пухлую, слезливую и злую супругу. «Вы, молодые люди, – толковал Зверков Тургеневу, – судите обо всех вещах наобум; но мало знаете свое отечество, Россию. Вы, например, мне говорите… насчет дворовых людей… Вот и послушайте. Моя жена замужних горничных не держит: пойдут дети, то, се, – где ж тут служанке присмотреть за барыней как следует. Раз взяла моя супруга в горничные дочь старосты из нашей деревни. Оказалась та очень услужлива, скромна, послушна. Лет десять у жены служила. Вдруг, в одно прекрасное утро пришла эта Арина ко мне без доклада, бух мне в ноги и просит позволения выйти замуж. "Да ты знаешь, дура, что у барыни другой горничной нету? А замужних она не держит". – "Маланья на мое место поступить может". – Велел я ей не рассуждать и выгнал. Но через полгода она опять ко мне пожаловала с тою же просьбой. Я вновь её прогнал. А несколько времени спустя приходит ко мне жена, в слезах: "Арина ждёт ребёнка! Отец – Петрушка-лакей". Я, разумеется, тотчас же приказал её из горничных уволить и сослать в деревню. Барыня к ней привязалась, а она, неблагодарная, не постыдилась! Вот вам и наука: как волка ни корми, он все в лес смотрит!»

…Теперь Тургенев узнал от Арины, что она уже два года замужем за мельником. Зверков не хотел на это соглашаться, но мельник, человек богатый, выкупил её у барина на волю.

Арину позвал муж, и она ушла. Тургенев спрашивал у Ермолая: «Что ж, она понравилась мельнику, что ли?» – «Не знаю. Она грамоте разумеет, а это в мельничном деле хорошо бывает». – «А Петрушку-лакея ты знал?» – «Да, знал. Он в солдаты поступил». – «А дети у Арины есть?» – «Был один, да помер».

Арина жаловалась Ермолаю на нездоровье: кашель по ночам мучит.

Весь цикл «Записок охотника» был задуман ещё в 1842 г., когда Тургенев изъявил желание написать несколько замечаний «о русском хозяйстве и о русском крестьянине». Рассказ «Ермолай и мельничиха» был написан в 1847 г., вторым после рассказа «Хорь и Калиныч» , и напечатан ещё с тремя рассказами цикла в журнале «Современник» № 5.

Некоторые герои рассказа имеют прототипов. Так горничная помещицы Зверковой возникла под влиянием подлинной истории: В.П.Тургенева продала в 1839 г. дворовую девку Акулину вместе с новорожденной дочерью за то, что работница осмелилась «произвести на свет».

Прототип Ермолая – Афанасий Алифанов, служивший у Тургенева егерем. Он охотился с Тургеневым с 1835 г.

Литературное направление и жанр

Тургенев как писатель-реалист ставил перед собой цель показать жизнь русского крестьянина такой как она есть. Факты, поражающе читателя до глубины души, самим героям кажутся обыденными и нормальными.

Рассказ «Ермолай и мельничиха» имеет черты очерка, претендует на документальность. Ещё читатели «Современника» обратили внимание на то, что в произведении есть черты путешествия и повести. Например, в ретроспективных частях этого рассказа проходит целая жизнь героев.

Проблематика

Основная проблема рассказа – человеческое достоинство крепостного крестьянина и его жизнь, зависящая от прихоти помещика. Современный читатель поразится бесправному состоянию женщины, которую забирают от родителей в Петербург, потом делают горничной и не позволяют выйти замуж, а потом она вынуждена выйти замуж без любви. И за все изменения своей судьбы она должна быть благодарна. Так что Тургенев, вольно или невольно, поднимает проблему крепостных женщин, которые имели гораздо меньше прав, чем крепостные мужчины. О связи Арины и Петрушки-лакея помещик сразу говорит: «Петрушка... не виноват». Просто потому, что барин так решил.

Сюжет и композиция

Рассказ - одна из охотничьих историй. Рассказчик вместе с охотником Ермолаем с вечера отправился на охоту. Они решили переночевать в ближайшей мельнице. Там охотник стал свидетелем беседы Ермолая и мельничихи. Рассказчик узнал о тяжёлой судьбе Арины, которую девочкой помещик забрал в Петербург, где она была горничной его жены. Дважды горничной было отказано, когда она просилась выйти замуж, потому что барыня замужних горничных не держит. Узнав о связи Арины с лакеем Петрушкой, её отправили в деревню. Но бедняжку выкупил мещанин, мельник, который на ней и женился. А Петра отправили в солдаты.

Рассказ «Ермолай и мельничиха» композиционно представляет собой рассказ в рассказе. Рамкой становится история о весенней охоте на вальдшнепов и ночёвке в мельнице. В этой рамке охотник сначала повествует о жизни Ермолая, а потом передаёт историю Арины, рассказанную ему самому помещиком Зверковым. Фоном ко всему происходящему становится живая и суровая весенняя природа средней полосы.

Герои

Согласно названию, главных героев в рассказе два – Ермолай и Арина (мельничиха). Тургенев характеризует героев так, как это принято в произведениях реализма 19 в: последовательно, не пропуская портрета, бытовых подробностей жизни, черт характера, поступков.

Ермолаю 45 лет. Он худой и высокий, нос длинный и тонкий, лоб узкий, глазки серые, волосы взъерошенные, губы широкие насмешливые. Ермолай жил охотой, хотя его хозяин, «помещик старинного покроя», в его дичи не особенно нуждался. Ермолай имел пристрастие к старым вещам (неудобное одноствольное ружьё, мешки вместо сумы), одевался колоритно: кафтан немецкого кроя, шапка со смушком, кушак, шаровары.

Для того чтобы показать нездоровые отношения между помещиками и крепостными, Тургенев вводит ещё одного героя – собаку Валетку. Ермолай не кормит собаку, считая, что она сама должна находить пропитание. И Валетка не убегает, хотя при случае и поедает подстреленных хозяином зайцев. Так и Ермолая помещик не обеспечивает порохом, но даёт ему почти полную свободу. И Ермолая, и Валетку всё устраивает.

Ермолай постоянно в движении, некоторые его перемещения нелепы. Даже к жене Ермолай приходит раз в неделю на одну ночь. И совершенно о ней не заботится. В чужой стороне с Ермолаем обращаются, как с его Валеткой: загоняют и ловят, как зайца в поле. Среди чужих Ермолай слыл чудаком, его прозвали Ермолкой.

При кажущейся бесполезности и рассеянности, Ермолай очень внимателен. Он видит и отмечает важное. Например, у мельничихи сразу спрашивает о её здоровье, а она действительно страдает от кашля. Рассказчику Ермолай не даёт отвлечься от главного – утренней охоты.

В мельничихе, с которой беседует Ермолай, рассказчик узнаёт горничную Зверкова, который сам же и рассказал её историю. Ей на вид лет 30. Лицо худое и бледное, всё ещё красивое, глаза большие и грустные.

Мужа мельничихи Ермолай называет толстым брюхачом. Он некрасив: высокий, лицо жирное, бычачий затылок и большой живот. По мысли Ермолая, мельник выкупил Арину и женился на ней потому, что она ему понравилась, а ещё потому, что «она грамоте знает».

Мельничиха в рассказе спокойна и равнодушна к жизни. Она тоже чем-то похожа на Валетку, которому, по словам рассказчика, свойственно «непостижимое равнодушие ко всему на свете» и даже разочарованность. У Арины умер ребёнок, но об этом Ермолай говорит как бы вскользь, как о чём-то естественном. Обычным и даже обыденным для всех героев кажется вся жизнь Арины, её, по-видимому, опасная болезнь.

Помещики в рассказе – далеко не главные герои. О помещике Ермолая сказано лишь, что он отказался от Ермолая как от человека, ни на какую работу не годного, при этом и сам не заботился о нём.

Зверков описан более детально. У него говорящее даже имя: помещик зверь по своей сущности, но прикидывается добреньким. Такова и его пухлая чувствительная жена, сын их – избалованный барчонок. В Зверкове и его жене современного читателя поражает то, что крепостные для них – настоящие рабы, обязанные выполнять любую волю барина да ещё и благодарить за это. Зверков наиболее возмущён тем, что Арина не постыдилась расстроить барыню, что она обидела и огорчила барина. Зверков приходит к выводу, что «сердца, чувства» у крепостных нет.

Показательна речь помещика Зверкова: он не договаривает фразы, будто собеседник сам может додумать прописные истины, о которых он говорит. Действительно, во времена Тургенева помещиков, подобных Зверкову, было множество: они проповедовали либеральные ценности и считали себя добряками (Зверков называет жену ангелом), но были жестоки: «Беспорядок в доме терпеть нельзя. Больной член лучше отсечь».

Стилистические особенности

Для «Записок охотника» в целом характерны отсутствие остроты сюжета, неторопливое созерцательное повествование. Природа и охотничья история, как в данном рассказе, становится рамкой для основного сюжета. Пейзаж Тургенев вводит также между частями сюжетного повествования (в данном рассказе это описание реки).

Герои характеризуются подробно и всесторонне, их истинная тихая и трагическая жизнь становится видна как раз в остановке, в рассуждении, беседе.

Вечером мы с Ермолаем отправились охотиться на вальдшнепов. Ермолай - охотник, человек лет 45, высокий, худой, с длинным носом, узким лбом, серыми глазками и широкими насмешливыми губами. Круглый год он ходил в кафтане немецкого покроя и синих шароварах. У Ермолая было старинное кремнёвое ружье и собака по прозвищу Валетка, которую он никогда не кормил. Ермолай принадлежал моему соседу, помещику старинного покроя. Помещик отказался от него, как от человека, не годного ни для какой работы. Единственной его обязанностью было доставлять на господскую кухню раз в месяц несколько пар тетеревов и куропаток.

Ермолай был беззаботен, как птица. Он постоянно попадал в разные переделки, и всегда возвращался домой невредимый с ружьём и с собакой. Не будучи весельчаком, он всегда находился в хорошем настроении и любил поговорить. Была у Ермолая и жена, которая жила в полуразвалившейся избушке и терпела лишения. Он появлялся дома раз в неделю и обходился с женой жестоко и грубо. Дома он никогда не оставался больше дня, а на стороне из домашнего тирана опять превращался в Ермолку, которого знали на сто вёрст в округе.

Охотиться мы пошли в большую берёзовую рощу на берегу Исты. Желая попытать счастья на следующее утро, мы решили переночевать на ближайшей мельнице. Когда мы подошли к мельнице, было уже темно, и хозяева не захотели нас пускать. В конце концов мы решили купить у мельника соломы и переночевать на улице под навесом. Мельничиха принесла нам еды. Пока Ермолай пёк в золе картофель, я задремал.

Лёгкий шёпот разбудил меня. Я поднял голову и увидел женщину, бледное лицо которой ещё хранило следы былой красоты. По выговору я узнал в ней дворовую женщину. Это была мельничиха Арина. Она тихо беседовала с Ермолаем. Он звал её к себе «погостить» и обещал выгнать жену. Я поднялся и заговорил с ней. От Арины я узнал, что она была горничной у жены графа Зверкова.

В Петербурге я был знаком с графом Зверковым, который занимал довольно важное место. От него я и услышал историю Арины. Жена Зверкова была пухлая, чувствительная и злая. Было у неё твёрдое правило: не держать замужних горничных. После 10 лет верной службы красавица Арина, дочь старосты, стала просить у Зверкова позволения выйти замуж. Ей было отказано. Через некоторое время выяснилось, что Арина беременна от лакея Петра. Зверков приказал остричь девушку, одеть в тряпьё и сослать в деревню.

От Ермолая я узнал, что ребёнок Арины умер. Уже два года она была замужем за мельником, который выкупил её у барина. Лакея Петрушку отдали в солдаты.

Иван Сергеевич Тургенев

ЕРМОЛАЙ И МЕЛЬНИЧИХА

Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может быть, не все мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа.

За четверть часа до захождения солнца, весной, вы входите в рощу, с ружьем, без собаки. Вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон, перемигиваетесь с товарищем. Четверть часа прошло. Солнце село, но в лесу еще светло; воздух чист и прозрачен; птицы болтливо лепечут; молодая трава блестит веселым блеском изумруда… Вы ждете. Внутренность леса постепенно темнеет; алый свет вечерней зари медленно скользит по корням и стволам деревьев, поднимается все выше и выше, переходит от нижних, почти еще голых, веток к неподвижным, засыпающим верхушкам… Вот и самые верхушки потускнели; румяное небо синеет. Лесной запах усиливается, слегка повеяло теплой сыростью; влетевший ветер около вас замирает. Птицы засыпают - не все вдруг - по породам; вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки. В лесу все темней да темней. Деревья сливаются в большие чернеющие массы; на синем небе робко выступают первые звездочки. Все птицы спят. Горихвостки, маленькие дятлы одни еще сонливо посвистывают… Вот и они умолкли. Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки; где-то печально прокричала иволга, соловей щелкнул в первый раз. Сердце ваше томится ожиданьем, и вдруг - но одни охотники поймут меня, - вдруг в глубокой тишине раздается особого рода карканье и шипенье, слышится мерный взмах проворных крыл, - и вальдшнеп, красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу вашему выстрелу.

Вот что значит «стоять на тяге».

Итак, мы с Ермолаем отправились на тягу; но извините, господа: я должен вас сперва познакомить с Ермолаем.

Вообразите себе человека лет сорока пяти, высокого, худого, с длинным и тонким носом, узким лбом, серыми глазками, взъерошенными волосами и широкими насмешливыми губами. Этот человек ходил в зиму и лето в желтоватом нанковом кафтане немецкого покроя, но подпоясывался кушаком; носил синие шаровары и шапку со смушками, подаренную ему, в веселый час, разорившимся помещиком. К кушаку привязывались два мешка, один спереди, искусно перекрученный на две половины, для пороху и для дроби, другой сзади - для дичи; хлопки же Ермолай доставал из собственной, по-видимому неистощимой, шапки. Он бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох. Ружье у него было одноствольное, с кремнем, одаренное притом скверной привычкой жестоко «отдавать», отчего у Ермолая правая щека всегда была пухлее левой. Как он попадал из этого ружья - и хитрому человеку не придумать, но попадал. Была у него и легавая собака, по прозванью Валетка, преудивительное созданье. Ермолай никогда ее не кормил. «Стану я пса кормить, - рассуждал он, - притом пес - животное умное, сам найдет себе пропитанье». И действительно: хотя Валетка поражал даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил, и долго жил; даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не пропадал и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина. Раз как-то, в юные годы, он отлучился на два дня, увлеченный любовью; но эта дурь скоро с него соскочила. Замечательнейшим свойством Балетки было его непостижимое равнодушие ко всему на свете… Если б речь шла не о собаке, я бы употребил слово: разочарованность. Он обыкновенно сидел, подвернувши под себя свой куцый хвост, хмурился, вздрагивал по временам и никогда не улыбался. (Известно, что собаки имеют способность улыбаться, и даже очень мило улыбаться.) Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эта насмешки и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием. Особенное удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с криком и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости, свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную дверь соблазнительно теплой и благовонной кухни. На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.

Ермолай принадлежал одному из моих соседей, помещику старинного покроя. Помещики старинного покроя не любят «куликов» и придерживаются домашней живности. Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает, что делает, придумывают к ним такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются. Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток, а в прочем позволялось ему жить где хочет и чем хочет. От него отказались, как от человека ни на какую работу не годного - «лядащего», как говорится у нас в Орле. Пороху и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки. Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок с виду; сильно любил выпить, не уживался на месте, на ходу шмыгал ногами и переваливался с боку на бок - и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст шестьдесят в сутки. Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго - и все-таки, через несколько времени, возвращался домой одетый, с ружьем и с собакой. Нельзя было назвать его человеком веселым, хотя он почти всегда находился в довольно изрядном расположении духа; он вообще смотрел чудаком. Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и то недолго: встанет, бывало, и пойдет. «Да куда ты, черт, идешь? Ночь на дворе». - «А в Чаплино». - «Да на что тебе тащиться в Чаплино, за десять верст?» - «А там у Софрона-мужичка переночевать». - «Да ночуй здесь». - «Нет уж, нельзя». И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей. Зато никто не мог сравниться с Ермолаем в искусстве ловить весной, в полую воду, рыбу, доставать руками раков, отыскивать по чутью дичь, подманивать перепелов, вынашивать ястребов, добывать соловьев с «дешевой дудкой», с «кукушкиным перелетом»… Одного он не умел: дрессировать собак; терпенья недоставало. Была у него и жена. Он ходил к ней раз в неделю. Жила она в дрянной, полуразвалившейся избенке, перебивалась кое-как и кое-чем, никогда не знала накануне, будет ли сыта завтра, и вообще терпела участь горькую. Ермолай, этот беззаботный и добродушный человек, обходился с ней жестко и грубо, принимал у себя дома грозный и суровый вид, - и бедная его жена не знала, чем угодить ему, трепетала от его взгляда, на последнюю копейку покупала ему вина и подобострастно покрывала его своим тулупом, когда он, величественно развалясь на печи, засыпал богатырским сном. Мне самому не раз случалось подмечать в нем невольные проявления какой-то угрюмой свирепости: мне не нравилось выражение его лица, когда он прикусывал подстреленную птицу. Но Ермолай никогда больше дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас. Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой - и, может быть, потому именно и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с Богом и, раз узнавши чудака, уже не трогали его, даже давали ему хлеба и вступали с ним в разговоры… Этого-то человека я взял к себе в охотники, и с ним-то я отправился на тягу в большую березовую рощу, на берегу Исты.