Покушение на мирбаха. Леонид Млечин — об убийстве Вильгельма фон Мирбаха

В своем заседании от 24 июня ЦК ПЛСР-интернационалистов, обсудив настоящее политическое положение Республики, нашел, что в интересах русской и международной революции необходимо в самый короткий срок положить конец так называемой передышке, создавшейся благодаря ратификации большевистским правительством Брестского мира. В этих целях Центральный Комитет партии считает возможным и целесообразным организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма; одновременно с этим ЦК партии постановил организовать для проведения своего решения мобилизацию надежных военных сил и приложить все меры к тому, чтобы трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении. С этой целью к террористическим актам приурочить объявление в газетах участие нашей партии в украинских событиях последнего времени, как то: агитацию крушений и взрыв оружейных арсеналов.

На следующий день после открытия Съезда - 6 июля , двое левых эсеров, сотрудники ВЧК Яков Блюмкин и Николай Андреев , предъявив мандаты ВЧК, прошли в германское посольство в Москве . Около 14:50 их принял немецкий посол Мирбах, при беседе также присутствовали советник посольства Рицлер и переводчик лейтенант Мюллер.

Как утверждает сам Блюмкин в своих воспоминаниях, он получил соответствующий приказ от Спиридоновой 4 июля. Как указывает Ричард Пайпс , день восстания 6 июля был выбран в том числе потому, что на этот день приходился латышский национальный праздник Иванов день, что должно было нейтрализовать наиболее лояльные большевикам латышские части .

Террористы совершили множество ошибок: на месте происшествия они забыли портфель с удостоверениями на имя Блюмкина и Андреева, кроме того, остались в живых свидетели убийства Рицлер и Мюллер. Кроме того, в суматохе они даже оставили в посольстве свои шапки.

Незадолго до своей гибели, 25 июня 1918 года Мирбах сообщает своему начальнику, статс-секретарю МИД Германии Кюльману о глубоком политическом кризисе большевистского правительства: «Сегодня, после более чем 2-месячного внимательного наблюдения, я не могу более поставить благоприятного диагноза большевизму: мы, бесспорно, находимся у постели тяжелобольного; и хотя возможны моменты кажущегося улучшения, но в конечном счете он обречен». В мае он телеграфировал в Берлин о том, что «Антанта предположительно тратит огромные суммы, чтобы привести к власти правое крыло партии эсеров и возобновить войну…Матросы на кораблях…вероятно, полностью подкуплены, также как и бывший Преображенский полк, запасы оружия…с оружейного завода в руках социал-революционеров». Германский дипломат Карл фон Ботмер также свидетельствовал, что германское посольство, начиная с середины июня 1918 года, неоднократно получало угрозы, которые «большевистская служба безопасности» расследовала, но безуспешно.

Напишите отзыв о статье "Убийство Мирбаха"

Примечания

Литература

Хавкин, Б. Л. (рус.) // Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры. Русское издание: Статья. - 2006. - № 2 .
Л. Троцкий

Отрывок, характеризующий Убийство Мирбаха

«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г"ебята, – прозвучал голос Денисова, – г"ысыо, маг"ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.

Аргументация каждой из версий основана на различной трактовке выборочных публикаций документов, собранных в «Красной книге ВЧК» (М., 1920. Кн. 1; М., 1989. Кн. 1. Изд. 2-е). Официальные советские документы, воспоминания и левоэсеровские публикации были составлены созданной 7 июля 1918 г. Особой следственной комиссией Совнаркома (нарком юстиции П. И. Стучка, следователь Верховного революционного трибунала при ВЦИК В. Э. Кингисепп и председатель Казанского Совета Я. С. Шейнкман). 19 томов материалов этой комиссии озаглавлены «О мятеже левых эсеров в Москве в 1918 г. и об убийстве германского посла Мирбаха» . Остались и многие иные дискуссионные вопросы .

Однако осталось неоспоримым: 6 июля 1918 г. было совершено политическое убийство, причем покушавшиеся были убеждены в своей безнаказанности. Блюмкин писал в показаниях: «Меня не покидала все время незыблемая уверенность в том, что так поступить исторически необходимо, что советское правительство не может меня казнить за убийство германского империалиста» . И его действительно не казнили, а амнистировали, и он вновь сделал блестящую чекистскую карьеру .

Среди объяснений причин убийства посла есть и такое: Мирбах был убит Блюмкиным, потому что знал о получении Лениным немецких денег . Эта версия не была поддержана исследователями, не было найдено ни одного документа, свидетельствовавшего о причастности Ленина к теракту. Но то, что лидер большевиков лучше всех других использовал создавшуюся ситуацию в политических целях, - неоспоримо.

Обстановка летом 1918 г. была весьма критической для правящей партии. По оценке советника германской миссии в Москве доктора К. Рицдера, она представлялась к 4 июня 1918 г. так: «За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями… Не может быть никаких сомнений в том, что материальные ресурсы большевиков на исходе. Запасы горючего для машин иссякают, и даже на латышских солдат, сидящих в грузовиках, больше нельзя полагаться, не говоря уже о рабочих и крестьянах. Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль» .

Убийство Мирбаха произошло в начале работы 5-го Всероссийского съезда Советов. Партийность делегатов съезда - 773 коммуниста и 353 левых эсера - свидетельствовала, по сравнению с предшествовавшими съездами, о падении влияния большевиков. Средневолжские губернии, где полыхала гражданская война, были представлены на съезде 27 большевиками и 33 левыми эсерами. Большевистское руководство понимало, что его спасение - в создании экстремальных условий, в избавлении от всякой оппозиции, в установлении диктатуры как единственной возможности удержания власти. Потому была использована война на Волге с комучевцами и чехословацкими легионерами, потому выстрелы в Мирбаха привели к разгрому партии левых эсеров, единственной тогда легальной организации в политической борьбе за доверие масс .

События, происшедшие в Москве 6 июля 1918 г., представляются ныне хорошо кем-то срежиссированным спектаклем. Мирбах был убит не только левым эсером, а советским служащим, занимавшим высокий пост в ВЧК. Однако вскоре второе было забыто, а первое использовалось, и весьма целеустремленно и организованно, для предания одной из правительственных партий остракизму. Вряд ли можно говорить о левоэсеровском мятеже в тот день, скорее это были 24 часа трагического финала партии, решившей бороться за власть с большевиками. Они оборонялись, а не наступали. Они задержали 27 большевиков, в том числе и Дзержинского, и никого не расстреляли. Большевики на следующий же день начали расстрелы. По воспоминаниям Мстиславского, А. И. Рыков, ведший переговоры с фракцией левых эсеров, делегатов 5-го съезда Советов, недвусмысленно их предупредил - все они не народные избранники, а заложники за тех коммунистов, которые арестованы отрядом ВЧК Попова. «И если с ними что-нибудь случится…» Рыков недоговаривал. Но и не надо договаривать: ясно…

Тогда же большевики, дабы оправдать свои действия, назовут случившееся антисоветским мятежом, и это определение на долгие годы прочно войдет в советскую историографию, левые эсеры будут все обвинения в свой адрес отвергать . Они одобряли и признавали свое участие в убийстве Мирбаха, а в антисоветском мятеже - нет. 4 августа 1918 г. в Москве состоялся 1-й Совет партии левых эсеров. Его открытию предшествовало заявление во ВЦИК заключенных на кремлевской гауптвахте левых эсеров Саблина, Измаилович и др.: «Мы, члены партии левых с.-р., арестованные после террористического акта над послом германского империализма, требуем немедленного приведения над нами смертного приговора, который, очевидно, входит в план действий правительственной партии». Арестованные возмущались оскорбительным отношением к ним, находящимся в заключении без предъявления обвинения . Тогда же они подготовили проекты резолюций Совета партии по различным вопросам, в том числе заявили, что «принципиально приемля террор, Совет полагает, что террор может стать оружием борьбы партии лишь в том случае (и с того момента), если бы условия политической обстановки пресекли возможность легальной работы в массах», и решительно протестовали против клеветы о том, что будто бы левые эсеры восстали против советской власти и хотели свергнуть большевиков вооруженным путем .

Восторжествовало мнение победителей. Разгром партии левых эсеров, бывших соратников, посмевших стать в оппозицию, был завершен довольно быстро. Вывод о том, что никакого антисоветского восстания левых эсеров тогда не было и не могло быть, а была лишь вооруженная защита отрядом ВЧК членов ЦК партии левых эсеров от возможной расправы за взятие ими на себя ответственности за убийство Мирбаха, только в последнее время стал утверждаться в российской историографии. «Было бы, пожалуй, неверным… обвинять только одну из противоборствующих сторон. И ленинцы, и члены ЦК левых эсеров равным образом оказались не в состоянии разглядеть историческую перспективу, предугадать грядущую за установлением однопартийной системы диктатуру личности, похоронившую и тех, и других», - пишет Я. В. Леонтьев .

И. И. Вацетис, командир латышской дивизии, руководивший военным разгромом отряда ВЧК, т. к. гарнизон Москвы заявил о своем нейтралитете, увидев в происходящем лишь межпартийную склоку, оставил несколько вариантов своих воспоминаний о событиях 6–7 июля 1918 г. в Москве . Им вряд ли можно доверять, они излишне политизированны и неточны. В первых вариантах воспоминаний Вацетис хотел преувеличить силы и возможности «мятежников» и оттенить свои заслуги. Это он назвал число противников в 2000 штыков, 8 орудий, 64 пулемета, 4–6 бронемашин. Но когда следственная комиссия стала составлять список лиц отряда ВЧК, которые в тот момент принимали какое-либо участие в защите левоэсеровского руководства, то их оказалось всего 174 человека .

В воспоминаниях, написанных по предложению Ворошилова в конце 20-х годов, Вацетис обнаружил в Москве 6–7 июля не только левоэсеровское, но и троцкистское восстание , которого, разумеется, не было. Судьба Вацетиса, как и всех остальных действующих лиц, участников конфронтации 6–7 июля 1918 г. в Москве, сложилась трагично. Вацетис за свои действия получил денежное вознаграждение (пакет с деньгами ему вручил Троцкий), стал главкомом фронта, а затем и всеми вооруженными силами республики. Но, наверное, Ленин не мог забыть момент унижения, просьбы помочь ему и по крайней мере дважды в 1918–1919 гг. предлагал Вацетиса расстрелять

Страница 35 из 52

УБИЙСТВО ГЕРМАНСКОГО ПОСЛА МИРБАХА И ВОССТАНИЕ ЛЕВЫХ ЭСЕРОВ

Говорит Чичерин 1 ,-услышал я в телефон прямого кремлевского провода знакомый, несколько певучий, слабоватый голос. - Бомбой убит германский посол граф Мирбах; прошу вас сейчас же сообщить об этом Владимиру Ильичу и принять меры, которые вы найдете нужными...

Известны подробности?

Пока ничего неизвестно...

Мне сразу стало понятно то загадочное поведение многих из вождей левых эсеров, которое я с тревогой наблюдал накануне на заседании съезда Советов 2 . Левые эсеры, точно сорвавшись с нарезов, метались за кулисами сцены Большого театра, были крайне нервно настроены, доходили почти до истерики. Всяческими способами они провоцировали скандал, вступая в самые неприятные, колкие разговоры со многими коммунистами. Я многих лично хорошо знал, и мне казалось, что это их настроение неспроста.

В дипломатической ложе показался немецкий посол граф Мирбах со всей своей свитой.

Левый эсер Камков 3 взял слово и стал, подобно расквасившейся истеричке, изрыгать бессмысленные ругательства по адресу немцев и их аккредитованного посла. Политического смысла в этих выкриках не было ни йоты, но сумбурно-страстная речь, поднятая на ложно-патриотических дрожжах, била по неглубокому чувству, возбуждая и однопартийцев этого эсера на эстраде и его единомышленников в огромном зале театра.

Атмосфера за кулисами до того нагрелась, что каждую минуту можно было ожидать схватки. Эсеры, не стесняясь, ругательски ругали и Советскую власть, и ее представителей, и Коммунистическую партию. Наши рабочие, находившиеся здесь в большом числе, вовсе не желали все это выслушивать, со своей стороны не оставались в долгу и крыли эсеров далеко не лестными для них словами, отмечая и их авантюризм, и их словоизвержение, фразерство и явно мелкобуржуазные стремления, совершенно отклонявшиеся от стремлений и желаний рабочего класса. Когда страсти дошли до своего апогея, я поговорил с Владимиром Ильичем, и он посоветовал тотчас же написать записку Спиридоновой 4 , сидевшей тут же в президиуме, вызвать ее, переговорить с ней, чтобы она оказала воздействие на своих товарищей.

Я так и сделал. Спиридонова, жеманно улыбаясь, заявила мне, что, мол, «ничего не поделаешь, наши ребята - настоящие революционеры, и они не могут сдерживать свои чувства, свои порывы». Мне было смешно слышать эту характеристику «революционности», но я все-таки настоял, чтобы она как влиятельнейший член ЦК ее партии приняла меры против расходившихся собратьев. Она обещала, пошла за кулисы, долго там вела разговоры, и часть шумливой публики с ругательствами по адресу большевиков ушла из театра.

Все это было крайне подозрительно. Действия эсеров, как эти, так и другие, были явно провокационны по отношению к правительству, членами которого они еще состояли. В воздухе пахло порохом. Возбужденность царила всюду.

Даже самые лучшие из левых эсеров, казалось, самые спокойные, работавшие с нами рука об руку долгое время, ершились и смотрели угрюмо, исподлобья. Все это невольно настораживало. Конфликт назревал.

Тут же к вечеру раздался неожиданный взрыв бомбы, нечаянно уроненной в ложе Большого театра одним из боевиков-эсеров. Взрывом был убит сам виновник его, и несколько его товарищей было ранено.

Я. М. Свердлов, председательствовавший на съезде, нисколько не растерялся; заседание продолжалось, а раненых увезли в больницу. Но, конечно, это обстоятельство, обнаружившее, что эсеры вооруженными находятся на съезде Советов, не могло не насторожить.

Утро обнаружило намерения левых эсеров. Оно объяснило их нервность, их возбужденность.

Германский посол был ими убит. Конечно, это было событие огромной политической важности.

Звоню к Владимиру Ильичу и сообщаю ему известие, полученное от Чичерина.

Прошу вас, - сказал Владимир Ильич, - немедленно поехать в германское посольство, принять все нужные меры, охранить немцев от всяких дальнейших возможных неприятностей и обо всем сообщать мне по телефону.

Я тотчас же позвонил начальнику сводного отряда латышей, находившихся в Кремле, и предложил ему по боевой тревоге экстренным порядком посадить роту хорошо вооруженных людей на автомобили и выехать на линейку к дому комендантского управления в Кремле. Затем я вызвал к себе коменданта Кремля П. Д. Малькова и попытался по телефону ориентироваться в событиях, позвонив в ВЧК и в Комиссариат внутренних дел.

В Комиссариате внутренних дел ровно ничего не было известно, и о событиях они узнали только от меня.

Из ВЧК никаких подробностей сообщить не могли. Знали только от Комиссариата иностранных дел о самом факте и сообщили, что Дзержинский выехал в германское посольство.

Прибежавшему коменданту Кремля я в двух словах сказал, в чем дело, и просил его тотчас же поставить усиленные караулы к воротам Кремля, часто проверять все внутренние караулы в здании правительства, самому из Кремля никуда не отлучаться.

Мне крайне не нравится вся обстановка сегодняшнего дня, - добавил я ему, - надо ждать крупных событий...

Весь разговор занял несколько минут.

Взглянув в окно, я увидел спешно прошедшую роту латышей, уже садившихся на два больших грузовика.

Вызвав себе военный автомобиль из кремлевского отряда особого назначения, я тотчас вышел. Сообщив командиру роты, куда нужно ехать, распорядившись следовать грузовикам с красноармейцами за моим, я пригласил командира роты к себе в автомобиль, чтобы дорогой столковаться о дальнейших действиях.

Мы двинулись. На улицах все было обыкновенно. Город еще не знал о случившемся. Прохожие с удивлением смотрели на наш отряд. Я условился, что по приезде мы тотчас же оцепим германское посольство с обеих сторон переулка, никого пропускать не будем, кроме членов правительства; всех же идущих в посольство с его пропусками будем сдавать непосредственно администрации посольства.

Мы подъехали к посольству, быстро очистили переулок от уже скопившейся толпы и установили строгий порядок. Я сейчас же с одним из секретарей Управделами Совнаркома прошел в посольство.

Первые комнаты посольства были совершенно пусты. Только один швейцар маячил то тут, то там. Выбежала какая-то женщина и тотчас же скрылась. В третьей комнате я встретил бритого немца, с торчащими «а-ля Вильгельм» усами, назвал ему свою фамилию и объяснил, что я прибыл от правительства, дабы узнать все о случившемся.

Его уже нет! - воскликнул немец. - Он убит! - И мы вошли в комнату, где взрывом был разворочен пол, выбиты стекла. Потолок и стены были испещрены ямками и ссадинами. Ясно было, что взрыв был сильный.

Пришел проситель... Граф очень добрый... Он всех принимал... Тот дождался его и говорил так мало, и вдруг бросил бомбу... Она разорвала графа... Убийца ранен... Он в суматохе бежал... Все было так неожиданно...

Немец, очевидно отставной или переодетый в штатское военный, был смущен этой неожиданностью, но говорил спокойно, ровно, выдержанно, почти не волнуясь.

У вас внутренняя охрана была своя? - задал я ему дипломатический вопрос.

Да, да, своя, все наши... Вот, недосмотрели, никто этого не ожидал...

Служащие вам все хорошо известны?

О, да, у нас все свои люди...

Наших людей у вас не было?

Нет, не было.

Все эти вопросы мне крайне важно было задать, дабы установить полную официальную непричастность нашей власти к охране высокой особы полномочного посла внутри германского посольства.

Мы, продолжая разговор, зашли в другую комнату. К нам присоединилось еще несколько чиновников посольства. Все были крайне опечалены, но сдержанны, и никто не выражал никаких претензий, ибо все прекрасно понимали, что принимать или не принимать просителей -- была полная воля и добрая охота самого посла, а наше правительство не имело никакой возможности контролировать тех лиц, кто приходил в посольство и кого принимал сам посол либо посольские чиновники.

В это время из соседней комнаты вышел Ф. Э. Дзержинский в несколько странном костюме. На нем была гимназическая серая суконная рубашка, сшитая на русский покрой, на воротнике которой блестели две маленькие медные пуговички. Он был подпоясан темно-палевым кожаным поясом. Серые брюки навыпуск цвета солдатского сукна гармонировали с курткой, придавая ему вид совершенно штатский, скорей студенческий.

Он что-то соображал, ходил, смотрел и ни на кого не обращал внимания, очевидно, забыв свое высокое официальное положение.

Я отвел его в сторону, сообщил о принятых мерах охраны и сказал, что тотчас же переговорю с Владимиром Ильичем и что надо приниматься за энергичное следствие по этому весьма неприятному политическому скандалу, который может принести нам много осложнений.

Я пошел звонить по телефону. Осведомил обо всем Владимира Ильича. Дзержинский - в другую комнату, делать распоряжения по ВЧК.

Владимир Ильич сказал, что он сейчас же выезжает.

Выйдя из комнаты, я встретил Дзержинского, который был весьма взволнован. Я сообщил, что Владимир Ильич вместе со Свердловым как Председателем ВЦИКа едут сюда.

Это хорошо, - бросил мне Дзержинский.

Это что такое? - как бы продолжая свою затаенную мысль вслух, вдруг произнес он.

А что? - спросил я его.

Звоню, - никто не подходит. Еле добился... Зову Александровича, - его нет. Того нет, другого нет, все в какой-то суматохе, и всё левые эсеры...

Не дело ли это их рук? - сказал я Дзержинскому.

Я сам начинаю так думать.

Уж очень они вчера ерепенились...

Да, да, что-то есть...

В этот момент торопливым шагом вошел Владимир Ильич и с ним Свердлов. Я коротко перемолвился с Владимиром Ильичем и тотчас же сообщил немецким чиновникам, что главы правительства прибыли и желают официально говорить с представителем германского посольства.

Нас пригласили в большую парадную комнату. Мы все уселись. Водрузилась торжественная мертвая тишина. Немцев сидело человек пять и нас столько же. Владимир Ильич, сидя, произнес краткую реплику на немецком языке, в которой принес извинения правительства по поводу случившегося внутри здания посольства, где мы не имели возможности оказать помощь германскому представительству. Он высказал глубокое соболезнование по поводу трагической смерти посла и прибавил, что дело будет немедленно расследовано и виновные понесут законную кару. Мы встали, пожали руки представителям германского посольства и вышли во внутренний двор, чтобы посоветоваться, что делать дальше.

В это время примчался на автомобиле один из товарищей, работавших в ВЧК, и сообщил, что конный полк ВЧК, находившийся под командой левого эсера Попова, восстал и отказался повиноваться распоряжениям Советского правительства.

Как? - воскликнул возмущенный Дзержинский. - Этого не может быть! Это ерунда!.. Я сейчас поеду туда и разберусь, в чем там дело...

Ни в коем случае вам ехать не надо, - сказал я Дзержинскому, - вы только испортите дело...

Свердлов присоединился к мнению Дзержинского, говоря, что все это пустяки, что стоит Феликсу приехать, и все будет в порядке.

Тут же были получены сведения по телефону, что все левые эсеры, работавшие в ВЧК, исчезли из помещений, а эсер Александрович, член Комиссии и заместитель Дзержинского, не только исчез, но и захватил с собой кассу ВЧК, в которой было около полутораста тысяч рублей. Было совершенно ясно, что здесь выявляется целый план действий, который должен будет сам собой разворачиваться. Для меня не подлежало ни малейшему сомнению, что мы стоим у самого порога больших событий и что убийство германского посла было только первым шагом того политического фарса, который затеяли крайне близорукие эсеры.

Но почему они начали с германского посла? Потому ли, что хотят сыграть на темноте масс, предполагая, что они заражены по-старому крайним шовинизмом и квасным патриотизмом, в силу которого ненависть к немцам на фоне войны должна быть традиционной, и что-де против немцев поднимутся все, а стало быть, будут за эсеров против большевиков, заключивших, по мнению этих глупеньких людей, «позорный», а на самом деле очень мудрый Брестский мир? Эсеры, конечно, просчитались и понесли возмездие в самом недалеком будущем.

Дзержинский негодовал. Сведения, приходившие с разных сторон, его не только раздражали, не только волновали, но очень сильно возбуждали.

Нет, я поеду к ним во что бы то ни стало... - твердил он свое.

Конечно, конечно, надо ехать, - поддерживал Свердлов.

Видя, что никакие уговоры помочь не могут, я решился на последнее средство. Улучив минуту, я отозвал Владимира Ильича в сторону и обратил его внимание, что разговор идет не в деловых тонах, что все это кончится весьма печально, что ехать Дзержинскому ни в коем случае не нужно, что он будет наверно там арестован, и тем положение еще более осложнится.

Но что же делать? Видите, как они настаивают!..

Это от излишней возбужденности.

Владимир Ильич колебался.

Я говорил, но они оба - члены ЦК, и их мнения самостоятельны.

Да, но здесь не заседание ЦК, здесь не голосование, а лишь мнение отдельных товарищей, и вас они, конечно, послушают.

Вряд ли.

Но они - члены правительства и своим необдуманным поступком могут поставить правительство в крайне тяжелое положение...

Надо немедленно двинуть войска, - продолжал я говорить, - надо окружить восставших, предложить им сдаться сейчас же, и если они не будут согласны, обстрелять занятые ими дома и расстрелять их всех; попутно сейчас же ввести отборные части на центральную телефонную станцию, телеграф и электрическую станцию; вокзалы полностью взять в свои руки и объявить их на военном положении.

Этот мой план, видимо, понравился Владимиру Ильичу.

Сообщите сейчас же Подвойскому, чтобы он был готов...

Ничего этого не надо, - пробасил Свердлов, - в два счета мы все успокоим. Что случилось? Ничего нет...

Войсковая часть ВЧК, - сказал я с ударением на ВЧК, - восстала...

Ну, какое это восстание? Надо только появиться там Дзержинскому, и все успокоится... Ты, Феликс, сейчас же поезжай туда и телефонируй нам. А после разберемся.

Владимир Ильич более не принимал участия в разговоре, и мы сейчас же пошли к автомобилю.

Я еду, - крикнул Дзержинский и почти бегом пронесся мимо нас, вскочил в автомобиль ВЧК и исчез.

Свердлов догнал нас. Мы все сели в открытый автомобиль. Начальнику отряда латышей я предложил оставить здесь взвод красноармейцев, остальным немедленно вернуться в Кремль.

И мы поехали.

Я тотчас же попросил Владимира Ильича дать мне письменное распоряжение, в силу которого все выданные на автомобили пропуска аннулируются. Имеющие нужду в проездах по городу должны получить новые пропуска в Управлении делами Совнаркома, все автомобили будут проверяться на улицах милицией и патрулями, со старыми пропусками задерживаются и отправляются в правительственные гаражи. Доступ в Кремль прекращается по обыкновенным пропускам. Я перечислил Владимиру Ильичу прочие предохранительные меры, которые мне уже несколько раз приходилось применять в тревожные дни Октябрьской революции в Петрограде, а потом в Москве.

Владимир Ильич согласился.

Мы быстро примчались в Кремль.

Зайдите ко мне, - сказал мне Владимир Ильич, выходя из автомобиля.

Минут через двадцать. Я считаю необходимым прежде всего проверить все здесь, у нас, в Кремле. Ведь левые эсеры могли иметь связи и здесь...

Это правильно...

И мы расстались.

Кремль мы тотчас же привели в боевое положение, везде усилили охрану, проверку пропусков, назначили две тройки коммунистов из гарнизона и членов ВЧК, которым поручили проверить всех жителей Кремля по их партийной принадлежности.

В гарнизоне оказалась небольшая группа, состоявшая в партии левых эсеров. Мы их интернировали внутри Кремля и установили за ними надзор. Кроме того, оказался один служащий - левый эсер, которого я хорошо и давно знал и который работал во всем солидарно с коммунистами.

Ну какой же я левый эсер? - запыхавшись говорил он, прибежав ко мне. - Владимир Дмитриевич, ведь я всегда работал с вами, я рабочий и сейчас готов вступить в партию и идти драться с изменниками революции.

Этот товарищ, рабочий, был вполне надежный человек, работавший у меня еще в Петрограде, в 75-й комнате, и я взял его на поруки. А он тотчас же подал заявление о принятии его в партию коммунистов-большевиков, куда вскоре и был принят.

Около двух часов дня я отправился домой, чтобы чем-нибудь закусить. В квартире у меня было много молодежи, комсомольцев, горячо обсуждавших положение вещей. Мы столпились в кухне у стола и на ходу завтракали. Я расположился около окна, выходившего во внутренний садик позади Кавалерского корпуса Кремля. Из окна виднелся Успенский собор и маячили главки Благовещенского. Нарядное солнце заливало старинные здания Кремля, поблескивая на золотоносных куполах собора.

Вдруг что-то ухнуло, затрещало, заколебалось и вслед затем посыпалось и зашуршало.

Стреляют! Это артиллерийский выстрел! - крикнул кто-то.

Я быстро оделся и выбежал посмотреть. Благовещенский собор был пробит, и груда щебня и камня свидетельствовала, что вот только что сюда попал снаряд, застрявший где-то внутри купола.

Будет или не будет еще? - подумалось мне, и мне захотелось посмотреть, что делается у нас на площади Кремля. Прошло всего несколько минут, и всегда людная площадь совершенно опустела, и я увидел только сверкающие пятки и подолы изо всех сил удиравших в разные стороны прохожих: так подействовал оглушительный артиллерийский выстрел, особенно гулко и страшно раздавшийся среди каменных построек города.

Я пошел в Совнарком. Выстрелов больше не повторялось. Я и до сих пор хорошенько не знаю, откуда залетел в Кремль этот снаряд, пущенный, очевидно, рукой левого эсера. Тогда говорили, будто бы откуда-то с Воробьевых гор. Совершенно не помню, было ли по этому поводу следствие и дало ли оно какие-либо результаты.

В Управлении делами Совнаркома было весьма оживленное настроение. Многие комиссары приехали не в урочный час, наводили справки, привозили новости. Было совершенно ясно, что все свершившееся - не спорадические факты, а выполнение заранее выработанного плана и что нужно было ждать с минуты на минуту дальнейшего выступления. Усиленно обсуждался здесь артиллерийский выстрел по Кремлю. Для всех было ясно, что у эсеров в войсках имелись какие-то связи.

Я на минуту забежал к Владимиру Ильичу, прося его подписать текст телефонограммы об автомобилях, так как во время восстания обладание автомобилями очень важно, а нам было точно известно, что некоторая часть автомобилей находится в распоряжении левых эсеров и что, конечно, найдутся среди «беспартийных» такие, которые радуются всем затруднениям рабоче-крестьянского правительства и сейчас же переметнутся на сторону восставших и будут помогать им всеми мерами, а в том числе и автомобилями.

«Около 3-х часов дня брошены две бомбы в немецком посольстве, - гласила телефонограмма Владимира Ильича, - тяжело ранившие Мирбаха. Это явное дело монархистов или тех провокаторов, которые хотят втянуть Россию в войну в интересах англо-французских капиталистов, подкупивших и чехословаков.

Мобилизовать все силы, поднять на ноги все немедленно для поимки преступников.

Задерживать все автомобили и держать до тройной проверки.

Предсовнаркома В. Ульянов
(Ленин) »*.

Эта телефонограмма была получена президиумом Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов в четыре часа двадцать минут дня 6 июля 1918 г. Так как она, по распоряжению Владимира Ильича, должна была быть направлена также во все уезды, то президиум Моссовета приказал передать ее в уездные Советы и вынес по этому поводу следующее постановление:

«Президиумом предписывается принять немедленно самые энергичные меры для поимки и задержания преступников. Задерживать всех подозрительных и также автомобили и держать их до тройной проверки. Президиум Московского Совета».

Телефонограмму президиума вместе с текстом Владимира Ильича за № 16235 приняла телефонистка тов. Борисова в пять часов тридцать минут дня. К сожалению, мы видим, что и в напряженные дни восстания мы тоже не очень-то спешили. Прошел целый час десять минут драгоценного времени, прежде нежели телефонограмма, подписанная Владимиром Ильичем, возымела действие и была направлена для передачи в уезды. Но, к сожалению, далее наперекор нашим желаниям стали сами стихии природы. Телефонистка сообщает через некоторое время в президиум: «В уезды по случаю грозы тотчас передать не удалось. Борисова». К вечеру наконец эта первая телефонограмма Владимира Ильича, оповещавшая широкие массы о случившемся в Москве, была передана. Но, как видим из ее текста, об эсерах там нет еще упоминания, во-первых, потому, что многие еще не хотели верить, что все это - дело их рук, а во-вторых, здесь преследовался тактический прием, чтобы не спугнуть эсеров со своих мест и телеграммой о выступлении их в центре не подстрекнуть на периферии, в уездах их единомышленников к подобным же действиям.

Когда Владимир Ильич узнал об этой медленности передачи, он шутливо сказал:

Революцию делать мы научились, это - несомненно, но побороть рутину в наших учреждениях мы никак не можем. Ведь дело такое ясное, а вот мы обсуждали его более часа. Впрочем, ведь эсеры еще более любят поговорить, чем мы. У них наверное теперь дискуссия в полном разгаре. Это поможет нам, пока Подвойский раскачается... А его что-то совсем не слышно! - смеясь прибавил он.

Дав телефонограммы по всей Москве через органы милиции, в Московский Совет и правительственные учреждения об аннулировании автомобильных пропусков, передав охрану германского посольства милиции, я снял оставленный взвод латышских кремлевских стрелков и тотчас же телефонировал Подвойскому о желании Владимира Ильича, чтобы они, т. е. войска Московского гарнизона, были наготове, установил постоянную телефонную и через самокатчиков связь с ним, просил выслать по городу патрули и немедленно организовать разведку, прощупав хорошенько настроение красноармейцев. Его самого просил прибыть в Совнарком, как только он освободится. От Дзержинского, конечно, никакого телефонного звонка не было.

Я только собрался вторично идти к Владимиру Ильичу, чтобы сообщить ему все, что сделано, и посоветоваться о дальнейшем, как в Управлении делами были получены сведения из ВЧК от приехавшего шофера, что Дзержинский в отряде войск ВЧК был принят весьма враждебно и в результате его там арестовали.

Это известие внесло большое волнение в Совнарком. Все понимали, что события развиваются, что они сильно осложнились арестом Дзержинского. Я немедленно пошел к Владимиру Ильичу в кабинет. Он был один, и когда я вошел, то стоял у окна.

Дзержинский арестован, - сообщил я ему.

Владимир Ильич - нельзя сказать побледнел, а побелел. Это бывало с ним тогда, когда охватывал его гнев или нервное потрясение при весьма опасных неожиданных обстоятельствах.

Он ринулся ко мне. Я в кратких словах рассказал ему все новое, что накопилось к этому моменту.

Вскоре я отправился на телефон передавать распоряжения Владимира Ильича; позвонил прежде всего Подвойскому, распорядился вызвать всех наркомов на экстренное заседание Совнаркома по требованию Председателя его. Я передал ему телефонограммой приказ Владимира Ильича атаковать взбунтовавшийся полк войск ВЧК Попова, добившись или сдачи его, или полного уничтожения с применением беспощадного пулеметного и артиллерийского огня.

Подвойский все это со вниманием выслушал и заявил мне, что он сосредоточит войска за Москвой-рекой и начнет наступление от храма Христа-Спасителя, поддерживая связь между всеми частями и охраняя фланги. Все это выходило очень гладко, но мне казалось, что это будет исполняться крайне медленно. Враг вовсе не настолько был силен. Достаточно было бы взять одну батарею, хороший отряд стрелков, вроде кремлевского, с приданными им пулеметами и сразу перейти в наступление, окружив этот небольшой район, где засели левые эсеры, не проявляющие пока никакой деятельности, кроме выставления небольших застав в своем районе (около Покровских казарм) и рассылки по ближайшим окрестностям патрулей.

Телеграф и телефон, водопровод и электрическую станцию надо было просто занять отрядами красноармейцев, объявить их на военном положении и ввести управление через комиссаров. Но мы, штатские люди, не могли уже в это время вмешиваться в военные дела и должны были терпеливо ждать, как по всем правилам военного искусства будут брать тех, кто недостоин был этого искусства и кто представлял собой выбившуюся из повиновения, разложившуюся воинскую часть, превратившуюся в банду, желавшую беспричинным нарушением революционного порядка поколебать законную волю пролетарской диктатуры и ее правительства. Мне казалось, что здесь должны были быть применены методы революционные, сразу уничтожающие и оглушающие, где быстрота и натиск должны играть первейшую роль.

Я доложил Владимиру Ильичу о решениях тов. Подвойского и о том, что войска скоро начнут сосредоточиваться за Москвой-рекой, развертываясь у храма Христа-Спасителя, а потом потекут лавинами по полутемным улицам (до вечера вряд ли удастся им закончить все маневры), а потом будут атаковывать коварного врага.

Да, серьезную штуку затеяли наши главковерхи, - добродушно улыбаясь, заметил Владимир Ильич. - А нельзя ли бы как-нибудь попроще? Настоящую войну разыгрывают!.. Вы звоните туда почаще, напоминайте, что надо как можно скорей кончать с этим делом.

Вскоре состоялось экстренное заседание Совнаркома, на котором были одобрены все чрезвычайные меры, уже принятые органами правительства.

В городе настроение становилось напряженным. Патрули враждебных сторон в некоторых местах стояли друг против друга. Товарищи, попадавшие в «ту половину», задерживались и арестовывались. Вскоре мы получили сведения, что задержаны Лацис, Смидович 5 и некоторые другие товарищи.

Все эти сведения вносили еще большее возбуждение. Улицы опустели. Почти никто не решался выходить. Я созванивался то с телеграфом, то с телефоном, куда мы все-таки послали своих комиссаров.

Звоню еще раз на телеграф. Вызываю нашего комиссара и слышу резкий ответ:

Здесь нет никого!..

Кто у телефона?

Прошьян...

Значит, эсеры заняли телеграф, - подумал я. Кладу трубку и иду сообщить эту новость Владимиру Ильичу.

Он крайне возмущен. Волнуется. Требует к телефону военное начальство и ругательски ругает за медлительность. Обещают вскоре подвинуться. Но какой толк в обещаниях?

Меня атаковали корреспонденты, которые не только хотели получить новые сведения, но и сами сообщали городские новости, причем многие считали необходимым заявить, что их редакции - тогда еще выходила либеральная пресса - и их круги общественного мнения с негодованием относятся к выступлению левых эсеров.

Владимир Ильич всегда очень интересовался, как расцениваются те или иные события не только в рабочих кварталах. Когда я сообщил ему о том, что говорят корреспонденты газет, он сначала с недоверием отнесся к этой иллюстрации общественного настроения. Но так случилось, что он, идя к себе домой по коридору, заглянул в приемную, где было много корреспондентов. Они мигом окружили его и закидали вопросами о событиях. Он сейчас же в свою очередь поставил им вопросы, и те дружным хором выразили полное порицание левым эсерам, и один из них серьезно высказал, что авантюра эсеров не найдет ни малейшей поддержки нигде. Владимир Ильич весело бросил им несколько замечаний и так же быстро и неожиданно скрылся, как и появился среди них.

Оно так и случилось: решительно никто ни на минуту не поддержал левых эсеров. Они остались совершенно одиноки на опустевшей вокруг них общественной арене.

Надвигалась ночь. Вскоре мы получили сведения о новых арестах. Настроение становилось еще более тревожным. Отряды эсеров проникали к центру. Владимир Ильич выказывал полное нетерпение по поводу действия наших военачальников. В Совнаркоме стало известно об интернировании некоторых из кремлевского гарнизона. Это внесло тревогу. Владимир Ильич обратился ко мне, чтобы я проверил все караулы в Кремле. Я захватил с собой коменданта, разводящего, а также моего давнишнего сотрудника, рабочего М. Д. Цыганкова, и отправился осматривать и проверять весь Кремль. Усиленные караулы все были на местах, весьма бдительны и крайне придирчивы ко всем.

Наступила ночь. Утомленные комиссары и другие товарищи дремали в креслах и на диванах. Кое-кто закусывал вареной картошкой с черным хлебом и маслом, которую доставили нам в Совнарком моя дочь-подросток и ее няня.

Часа в два мы получили наконец сведения, что войска, окончив сосредоточение, развернулись и двигаются по вымершим улицам. Походные лазареты устроены. Кухни расположены. Все в движении, начальство неумолимо применяет все правила тактики и стратегии...

Наконец-то продвигаются... Вот уж копуны... - шутил, сердясь, Владимир Ильич. - Хорошо, что у нас еще враг-то смирный, взбунтовался и почил на лаврах, заснул, а то беда бы с такими войсками...

Начало светать, и бледные тени замаячили над сонной, серой, пыльной Москвой. Мы все пошли по Кремлю и поднялись на стену. Владимир Ильич пристально вглядывался туда, где, как можно было предполагать, засели эсеры, точно хотел разглядеть и их, и наши войска, уже подступавшие к этому району. Вот-вот они должны были начать действовать. Прискакал ординарец с сообщением на имя Владимира Ильича, где говорилось, что эсеры окружены, что сейчас начнется артиллерийский огонь.

Наконец-то! .. - вырвалось у всех облегченно, и невольно мы оглянулись туда, в туманную даль, прислушиваясь к тишине, чуть-чуть нарушаемой какими-то неизвестными шумами.

И вот наконец что-то грохнуло и пропало в предрассветной тишине. Небо алело далекой багряной полоской на серо-синем горизонте.

Мы напряженно прислушивались, и больше ни звука.

Неужели этим дело и кончится?

Похоже на то... - сказал кто-то.

И мы двинулись со стены. Около крыльца Совнаркома Владимиру Ильичу было вручено донесение, в котором говорилось, что эсеры в беспорядке бегут, что телеграф занят нашими войсками, что мы занимаем дома, где укрепились было эсеры.

А Дзержинский? - вырвалось у кого-то.

Неизвестно.

Когда всем стало ясно, что выступление левых эсеров является не каким-либо случайным явлением, а подготовленным восстанием с целью захвата правительственной власти в свои руки, само собой понятно, что пришлось сейчас же оповестить обо всем население экстренным выпуском Правительственных сообщений. Таких сообщений было выпущено три. Первое сообщение, выпущенное в первый день восстания левых эсеров, оповещало население об убийстве немецкого посла Мирбаха. Его, к сожалению, я никак не могу отыскать 6 ; второе и третье** сохранились у меня в том прокламационном виде, в котором они были прежде всего выпущены в свет и распространены по Москве: расклеены и розданы населению. Второе Правительственное сообщение, написанное лично Владимиром Ильичем, за подписью Совета Народных Комиссаров, оповещало население о решении Всероссийского съезда Советов но поводу внешней и внутренней политики Совета Народных Комиссаров.

Вот текст этого исторического документа:

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ № 2

Вчера Всероссийский съезд Советов подавляющим большинством голосов одобрил внешнюю и внутреннюю политику Совета Народных Комиссаров. Так называемые левые эсеры, которые за последние недели целиком перешли на позицию правых эсеров, решили сорвать Всероссийский съезд. Они решили вовлечь Советскую Республику в войну против воли подавляющего большинства рабочих и крестьян. С этой целью вчера, в 3 часа дня, был убит членом партии левых эсеров германский посол. Одновременно левые эсеры попытались развернуть план восстания. Тов. Дзержинский, большевик, председатель Комиссии по борьбе с контрреволюцией, был вероломно захвачен эсерами в плен в тот момент, когда он явился в помещение левоэсеровского отряда. Так же вероломно были захвачены большевики - т. Лацис и председатель Московского Совета рабочих и красноармейских депутатов т. Смидович. Небольшой отряд левых эсеров проник на два часа в здание телеграфа и, прежде чем его изгнали оттуда, эсеровский центральный комитет разослал по стране несколько лживых и шутовских телеграмм. Совершенно в духе разнузданных черносотенцев и белогвардейцев и англо-японских империалистов левоэсеровский центральный комитет говорит о стягивании большевиками к Москве военнопленных и пр. и пр.

Совет Народных Комиссаров не мог, разумеется, потерпеть того, чтобы кучка интеллигентов срывала путем бомб и ребяческих заговоров волю рабочего класса и крестьянства в вопросе войны и мира. Советская власть, опираясь на волю Всероссийского съезда, приняла все необходимые меры к подавлению жалкого, бессмысленного и постыдного мятежа. Левосоциал-революционная фракция съезда задержана Советской властью в здании театра. В настоящий момент советские войска окружили тот район, в котором укрепились мятежники против Советской власти. Можно не сомневаться, что в течение ближайших часов восстание левоэсеровских агентов русской буржуазии и англо-французского империализма будет подавлено. Какие дальнейшие последствия будет иметь безумная и бесчестная авантюра левых эсеров для международного положения Советской Республики, сейчас еще невозможно предсказать, но если германская партия крайнего империализма возьмет верх, если на нашу истощенную, обескровленную страну снова обрушится война, то вина за это целиком и полностью падет на партию левоэсеровских изменников и предателей.

Пусть в этот критический час все рабочие и крестьяне ясно и твердо оценят положение и единодушно сплотятся вокруг Всероссийского съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов.

Совет Народных Комиссаров***

Если мы ясно чувствовали, что с левыми эсерами мы покончили, то также отлично понимали, что дело по поводу убийства германского посла только начинается, так как посольство, очевидно, ждет директив от своего правительства из Берлина. Ввиду этого наше правительство тотчас же приняло ряд мер по организации следствия по делу убийства Мирбаха, по тщательной охране посольства.

Все внимание правительства было сосредоточено на улаживании конфликта с немцами, так как призрак новой войны навис над разоренной Россией. В это же время нам приходилось отдавать очень много внимания окончательной ликвидации мятежа левых эсеров.

Необходимо было немедленно принять меры к окончательному уничтожению этих новоявленных контрреволюционеров, к полному разгрому их и задержанию всех, кого только будет возможно.

Было совершенно очевидно, что вместе с бегством отряда Попова всей этой авантюре пришел конец. Отряд Попова теперь всех беспокоил меньше всего, ибо мы прекрасно знали, что дальше загородных трактиров разложившаяся публика эта никуда не уйдет и к вечеру сама явится с повинной или будет задержана милицией. Головка же левых эсеров, конечно, постарается удрать, чтобы всеми мерами пакостить Советской власти в провинции. Само собой понятно, что большинство будет удирать в автомобилях по шоссейным дорогам, по радиусам от Москвы через ее заставы. Также все были твердо убеждены, что большинство из верхов левых эсеров рассеяно по городу в частных квартирах, где, истекая словопрениями, ожидает развязки события, чтобы объявить себя героями дня, когда каштаны из огня сражения будут вытащены руками разложившегося отряда Попова. А так как теперь еще было раннее утро, то, несомненно, думалось мне, они в большинстве своем блаженно почивают в теплых и уютных приютах, которые так всегда охотно давала либеральная ворчащая буржуазия этим донкихотам революции, всегда шумевшим, всегда кричавшим о своих подвигах, всегда имевшим по нескольку готовых планов в кармане на взрывы, восстания, заговоры и по нескольку деятельных провокаторов и предателей в своих центральных организациях.

Стало быть, время еще было, чтобы отдать целесообразные распоряжения для поимки наибольшего числа этих квасных патриотов от социализма. Прежде всего я передал в ВЧК телефонограмму Владимира Ильича бросить все возможные силы по следам бежавшего отряда Попова, стараясь задержать его по частям, по группам, немедленно разоружая задержанных и доставляя на грузовых автомобилях во внутреннюю тюрьму ВЧК, а оружие сдавать в цейхгауз ВЧК. Лучшие силы ВЧК были направлены на обыски всех квартир, где только можно было предположить, что эсеры могли ночевать, и очень скоро было получено известие, что арестован Александрович, заместитель Дзержинского, при попытке сесть в автомобиль и удрать. Через несколько дней после разбора его дела в ВЧК он был приговорен коллегией ВЧК к высшей мере наказания и немедленно расстрелян. Так позорно погиб когда-то бывший террорист, поклонник народовольчества, член Исполнительного Комитета рабочих и крестьянских депутатов в Февральской революции, теперь разложившийся вместе со всей своей партией и дерзнувший поднять руку против пролетарского государства, обманувший доверие правительства диктатуры пролетариата, которое выдвинуло его на ответственный и высокий пост заместителя председателя ВЧК.

Войскам, конечно, был отдан приказ преследовать по пятам бежавших - в большинстве своем по направлению к Рогожской заставе. Помимо этого, я тотчас же разослал приказ за подписью Владимира Ильича всем волостным и городским исполкомам с немедленной передачей в сельсоветы Московского уезда, во все фабзавкомы и комячейки фабрик и заводов, расположенных в 30-верстном кольце вокруг Москвы, около шоссейных дорог, с предложением везде на шоссе опустить шлагбаумы и выставить около них вооруженные отряды рабочих, а также на мостах через реки, где задерживать все автомобили, тщательно проверять их и при малейшем подозрении пассажиров арестовывать и отправлять в Москву для выяснения личностей. Таким образом, все пути отступления были перерезаны, и довольно значительное количество беглецов было задержано на этих заставах.

Вот и я, - весело проговорил Дзержинский, быстро входя в Управление делами Совнаркома.

Наконец-то явился! - встретили мы его приветствиями. О Дзержинском ни в одном донесении не было никаких известий. И мы терялись в догадках, где он. Одни думали, что его увели с собой левые эсеры в качестве заложника, другие предполагали, что они его расстреляли, третьи были уверены, что он бежал. Но так как никто ничего не знал положительного, то все волновались.

Тотчас же было открыто импровизированное заседание Совнаркома под председательством Владимира Ильича, где Дзержинский подробно рассказал свою «одиссею».

Оказывается, когда он уехал из германского посольства с твердым намерением восстановить дисциплину в отряде войск ВЧК, он прямо отправился в место расположения этого батальона. Часовые, видя своего главного начальника, оторопели и пропустили его без спроса пароля. Дзержинский потребовал к себе Попова и приказал ему доложить обо всем случившемся. Попов растерялся и стал лепетать, что отряд вышел из повиновения, что он ничего не может сделать, что пришло другое начальство. Под первым предлогом Попов вышел. Долго никто не появлялся и наступила полная тишина. Заглянув в двери, Дзержинский увидел через комнату караул, приставленный к двери. Он понял, что арестован. Через несколько времени к нему же в комнату привели Лациса и Смидовича. Они оживленно обсуждали положение вещей и сами не знали, на что решатся эсеры.

К вечеру дисциплина, уже пошатнувшаяся в отряде за день, совершенно расшаталась. Появились пьяные. Из караула и патрулей уходили самовольно. Кое-кто попался в грабежах на улице. В дом отряда приволокли уличных женщин, к полуночи перепились и заснули, кто где приткнулся, совершенно забыв об оружии.

Я вызвал к себе Попова. Он пришел, - рассказывал Дзержинский, - и я стал упрекать его, как мог он распустить так отряд, что его никто не слушает и что батальон, ранее вполне дисциплинированный, в несколько часов превратился в разгильдяйскую банду грабителей и пьяниц. Попов молчал и иногда только пытался что-то трусливо лепетать заплетающимся языком.

Дайте мне ваш револьвер сюда, - потребовал Дзержинский, - я вас застрелю, как негодяя, опозорившего ВЧК своим отвратительным поведением.

Попов побледнел, отпрянул, револьвера не дал и бросился бежать к двери.

Вы трус, вы презренный трус, - кричал Дзержинский ему вслед.

Попов скрылся и более не осмелился появиться перед упорным, пронизывающим взглядом своего несокрушимого волею начальника.

Ничего другого не оставалось, как ждать, пока не угомонится все, чтобы попробовать уйти из этого дома. Я отлично понимал, что наши вот-вот должны подойти и в суматохе или можно будет уйти, или можно быть пристреленным на месте.

Усталость взяла свое, и мы тоже задремали в наступившей тишине, через которую изредка прорывались совершенно пьяные голоса мужчин и женщин, где-то полусонно вопившие нескладную пьяную песню. И когда сон совершенно завладел мной, вдруг раздался страшный грохот и треск. Дом зашатался. На нас посыпалась штукатурка с потолка и карнизов, разбились стекла, дверь отворилась и повисла. Мы вскочили. Это по нашему дому трахнул артиллерийский снаряд. Суматоха началась отчаянная. Все повскакали и кричали, ничего не соображая. Кто хватался за оружие, кто бросал его; все метались, били рамы, выпрыгивали из окон. Я вышел в соседнюю комнату и подумал: «Надо сейчас же уходить». Мы вошли в комнату, где не было полстены; через эту пробоину мы выскочили на улицу, замешались в толпе и быстро скрылись, вскоре достигнув расположения наших войск, - так закончил свой рассказ Ф. Э. Дзержинский.

Отряд Попова позорно, беспорядочно бежал врассыпную, без оглядки, не дав ни одного выстрела и не оказав ни малейшего сопротивления. Начальники отряда также позорно, презренно бежали задами дома через соседние дворы туда, к Курскому вокзалу, к Рогожской заставе.

Само собой понятно, что правительство не могло оставить без внимания то чрезвычайно тяжелое обстоятельство, что и в войсках ВЧК, и в самой высшей коллегии ее не только обнаружено неповиновение, но и черная измена. Было назначено самое строжайшее следствие. Дзержинский подал в отставку 7 . По этому поводу было распубликовано особое постановление Центрального правительства, которое полностью вошло в Правительственное сообщение № 3. Оно было напечатано не только в газетах, но и расклеено всюду по городу. Вот его текст:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

Ввиду заявления тов. Дзержинского о необходимости для него, как одного из главных свидетелей по делу об убийстве германского посла графа Мирбаха, отстраниться от руководства работой Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, Совет Народных Комиссаров назначает временным председателем названной Комиссии тов. Петерса.

Коллегия Чрезвычайной Комиссии объявляется упраздненной.

Тов. Петерсу поручается в недельный срок представить Совету Народных Комиссаров доклад о личном составе работников Чрезвычайной Комиссии на предмет устранения всех тех ее членов, которые прямо или косвенно были прикосновенны к провокационно-азефской деятельности члена партии «левых социалистов-революционеров» Блюмкина.

Фарс, перешедший в трагикомедию, заканчивался. Наши войска были вскоре отозваны в казармы. Милиция и агенты ВЧК довершали разгром новоявленных бунтарей, везде водворяя установленную пролетарской властью законность и порядок.

В городе произвел ошеломляющее впечатление этот скорый разгром левых эсеров, казавшийся нам таким медлительным.

Уже в четыре часа дня 7 июля 1918 г. правительство распубликовало свое сообщение № 3, в котором оно подсчитывало результаты разгрома этого нового контрреволюционного выступления.

Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано. Левоэсеровские отряды один за другим обращаются в самое постыдное бегство. Отдано распоряжение об аресте и разоружении всех левоэсеровских отрядов и прежде всего об аресте всех членов центрального комитета партии левых эсеров. Оказывающих вооруженное сопротивление при аресте - расстреливать на месте.

Арестовано несколько сот участников контрреволюционного мятежа, в том числе видный член партии левых эсеров - Александрович, занимавший пост товарища председателя в Комиссии по борьбе с контрреволюцией и действовавший так же, как действовал провокатор Азеф.

Рабочие и красноармейцы призываются к бдительности. Мобилизация сил должна продолжаться. Все до единого члены левоэсеровских отрядов должны быть обезврежены*****.

«Для расследования дела об убийстве германского посла графа Мир- баха и об организации контрреволюционного мятежа так называемых левых эсеров в Москве 6 и 7 июля Совет Народных Комиссаров постановил образовать особую следственную комиссию в составе: тт. П. И. Стучки, В. Кингисеппа и Я. С. Шейнкмана»******.

Так гласило правительственное сообщение об образовании следственной комиссии, распубликованное в четыре часа дня 7 июля 1918 г.

Наркомюстовский аппарат принялся за дело следствия этих из ряда вон выходящих событий, чреватых огромными политическими последствиями. Германское посольство в Москве получило, очевидно, категорические директивы из Берлина и предъявляло требование за требованием нашему правительству. Все, что касалось удовлетворения пострадавшего самолюбия немцев, Владимир Ильич распорядился выполнить полностью. Торжественную перевозку тела убитого посла на вокзал в присутствии членов правительства при почетном войсковом карауле мы выполнили, принеся множество извинений за случившееся, так как Владимир Ильич твердо заявил, что мы должны решительно все исчерпать, лишь бы отстранить перспективу войны, ибо «капля крови рабочих и крестьян нам должна быть дороже десятков тысяч голов членов буржуазно-дворянских правительств и их классовых союзников», - неоднократно повторял он. Самый факт восстания левых эсеров очень помог нам, так как всем стало очевидно, что эта грубейшая провокация выходила из рядов, безусловно враждебных Советской власти. Такое быстрое подавление новых контрреволюционеров, аресты центров мятежников и суровая расправа и с зачинщиками, и с главарями сразу дали всем понять, что наше коммунистическое правительство твердо держит власть в руках и не собирается никому давать пощады. Все это вместе взятое несомненно произвело впечатление на правящие немецкие сферы, и призрак почти неизбежной войны стал постепенно отдаляться. Но аппетит, как известно, приходит во время еды. Немцы подумали, что Советская Россия до такой степени ослабела, что они после Брестского мира могут делать в ней решительно все, что только захотят. Они, очевидно, забыли февральские уроки, когда в 1918 г. перешли в наступление под Псковом, воспользовавшись тем, что старая армия, разложившись до конца, стихийно бросилась по домам, оставляя в окопах и на позициях все вооружение и артиллерийское имущество. Немцы забыли тревожные гудки, данные тогда в Петрограде на всех фабриках и заводах, в двенадцать часов ночи, через сорок пять минут после получения телеграммы о занятии немцами Пскова. Они забыли, что на другой же день вновь мобилизованные рабочие стройными батальонами, с новым огнем, горевшим в их сердцах, призывавшим их к защите границ своего социалистического отечества, бросились туда, на границы, и, подкрепляемые бронепоездами, быстро отбросили наступавшие немецкие войска, непроницаемой завесой став на границах тогдашней России.

Все это было, очевидно, забыто немцами, когда они с нахальством, присущим Гогенцоллернам, предъявили требование Советскому правительству о вводе в Москву для охраны посольства своих солдат в виде регулярной воинской части.

Владимир Ильич в это время находился под Москвой, в дачной местности Мальцебродово, в сторону от деревни Тарасовки, около поселка Комаровка, где по реке Клязьме было расположено довольно живописное имение, ранее принадлежавшее доктору Н. В. Соловьеву, и где в настоящее время расположен сельскохозяйственный трест «Лесные поляны». Именно в этом месте по рекомендации И. И. Скворцова (Степанова) был устроен для Владимира Ильича и его семьи дачный отдых. Он частенько туда приезжал.

В том же флигеле, где поместился он с семьей, жил и я с моей семьей. Имея прямую телефонную связь с Москвой, я по должности своей управляющего делами Совнаркома получал и в деревню все экстренные сведения, стараясь всё, что возможно, откладывать до понедельника, не желая излишне беспокоить Владимира Ильича, зная, что ему необходим безусловный отдых хотя бы раз в семь дней. В то время он крайне переутомлялся за неделю, тем более что Надежда Константиновна все время прихварывала, и это сильно беспокоило Владимира Ильича.

После ликвидации восстания левых эсеров Владимир Ильич возобновил свои поездки в Мальцебродово, и вот в один из таких дней позвонили из Москвы и сообщили ультиматум германского правительства. В ряду различных условий там было указано, что германское правительство решительно и категорически требует ввода в Москву батальона солдат императорской армии, что только им оно может доверить охрану высокой личности посла его величества императора германского и что это требование является ультимативным, за невыполнением которого последует все то, что бывает после решительных ультиматумов.

Время было крайне тяжелое. Тогда наша армия была еще в зародышевом состоянии, восстания кипели всюду и новая война могла бы нас повергнуть в неисчислимые бедствия. Это было не то время, когда мы на ультиматум Керзона 8 ответили эскадрильей военных аэропланов, быстро организованной на средства рабочих нашего Союза.

С тяжелым, угнетенным чувством я пошел немедленно доложить Владимиру Ильичу о полученном кратком извещении.

Я сообщил ему, что есть очень важные известия из Москвы.

От немцев?

Да, - и я подал ему полученную телефонограмму. Владимир Ильич быстро прочел ее и, еще читая, стал бледнеть.

Значит, негодование охватило его сердце, - подумал я. Он оторвался от листка и поднял голову, расширенные глаза светились упорным огнем.

Чего захотели?.. А!.. Прохвосты! Вот левые эсеры добиваются своего. В колонию нас обратить?.. Нет!.. - и он рассмеялся тем тихим смехом, за которым, я знал, выковываются у него твердые и ясные решения государственного мужа, непреклонного революционера.

Он быстро прошелся несколько раз по своей комнате, где стояли две кровати и маленький столик, за которым он занимался.

Хорошо, мы им ответим, - грозно сказал он и, как всегда перед работой или выступлением, провел обеими руками несколько раз по голове, разглаживая венчик когда-то немного вившихся волос.

Он вдруг улыбнулся, даже тихонько засмеялся и сел за столик, придвинул пачку бланков в половину писчего листа и сразу углубился в работу.

Водрузилась мертвая тишина. Мы тихонько вышли. Все сознавали, что сейчас решаются судьбы нашей революции, судьбы России, измеряются честь и достоинство ее.

Я знал, что Владимир Ильич ждал самых худших последствий от провокаторского убийства германского посла левыми эсерами; он предчувствовал войну, о чем уже объявил в им написанном Правительственном сообщении. Никакие ультиматумы не могли застать Владимира Ильича врасплох, ибо он всегда все предвидел, все взвешивал и изумительно ясно понимал все сложное общеевропейское положение вещей.

Но все-таки в эти торжественные и волнующие минуты ёкало сердце.

Вот приоткрылась дверь, и он вышел к нам с ясными глазами, в которых светилась действительно упорная непреклонная воля. Отчетливо и спокойно, стоя, точно объявляя манифест, прочел он ответ Советского правительства на ультиматум немцев, где в каждом слове звучало величайшее достоинство представителя нации, где каждая строка была насыщена пламенеющим гневом, где каждая фраза свидетельствовала о непреклонности и героической решимости революционных масс, растущего в своем политическом сознании и самоопределяющегося народа.

«Правительство Советской республики прекрасно сознавало, заключая Брестский мир, какую тяжелую задачу пришлось рабочим и крестьянам России, в силу сложившегося тогда международного положения, взять на себя. Воля подавляющего большинства IV съезда Советов была вполне ясна: трудящиеся классы требовали мира, нуждаясь в отдыхе для работы, организации социалистического хозяйства, для собирания и укрепления сил, надорванных мучительной войной.

Исполняя волю съезда Советов, правительство строго выполняло тяжелые условия Брестского мира, и в последнее время довольно далеко подвинулись уже наши переговоры с германским правительством о самом точном определении размеров тех платежей, какие падают на нас, и о способах расплаты, которую мы решили произвести в кратчайший возможный срок.

Но, точнейшим образом выполняя брестские условия и охраняя волю рабочих и крестьян иметь мир, правительство Советской республики никогда не упускало из виду, что есть пределы, за которыми даже самые миролюбивые трудящиеся массы будут вынуждены встать и встанут, как один человек, на защиту своей страны вооруженной рукой.

Бессмысленная и преступная авантюра левых эсеров привела нас на волосок от войны. Отношения наши к германскому правительству, вопреки нашему желанию, не могли не обостриться. Признавая законность желания германского правительства усилить охрану своего посольства, мы шли и идем далеко для удовлетворения этого желания.

Но когда нам было сообщено желание германского правительства, не носящее еще характера безусловного требования, чтобы мы пропустили в Москву батальон вооруженных немецких войск в форме, то мы ответили - и повторяем теперь этот ответ перед лицом высшего органа Советской власти рабочих и крестьян, перед лицом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, - что подобного желания мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы, объективно, началом оккупации России чужеземными войсками.

На такой шаг мы вынуждены были бы ответить, как отвечаем на мятеж чехословаков, на военные действия англичан на севере, именно: усиленной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению и к уничтожению, в случае временной необходимости отступления, всех и всяческих, без всякого изъятия, путей сообщения, складов и в особенности продовольственных продуктов, чтобы они не могли достаться в руки неприятеля. Война стала бы для нас тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до последнего издыхания.

Внутренняя политика Советской власти, строго следуя решениям V съезда Советов, так же, как и внешняя, остается прежней. Преступная авантюра левых эсеров, оказавшихся пособниками белогвардейцев, помещиков и капиталистов, теперь, когда сгущаются тучи и усиливается опасность войны, будет еще преступнее в глазах народа, и мы всецело и всемерно поддержим и проведем беспощадную расправу с предателями, осужденными бесповоротно волею V съезда Советов. Если война, вопреки всем нашим усилиям, станет фактом, мы не сможем питать ни тени доверия к шайке левоэсеровских предателей, способных срывать волю Советов, идти на военную измену и тому подобное. Мы почерпнем новые силы для войны из беспощадного подавления как безумно-авантюристских (левоэсеровских), так и сознательно классовых (помещичьих, капиталистских, кулацких) деятелей контрреволюции.

К рабочим и крестьянам всей России обращаемся мы: тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту! Все должны отдать жизнь, если понадобится, для защиты Советской власти, для защиты интересов трудящихся, эксплуатируемых, бедных, для защиты социализма!»********.

Возьмите это для печати, - сказал мне Владимир Ильич, - перепишите и пошлите. Подлинник никому не давайте, сохраните его у себя...

Второй и последний раз слышал я от него это желание. Так же, почти с такими же словами, передал он мне свою знаменитую прокламацию «Социалистическое отечество в опасности!», когда он мгновенно написал ее в утро наступления немцев на Петроград, увидев из окна своего кабинета за ночь мобилизованные батальоны рабочих, ринувшихся на немцев под Псковом.

Я, придя к себе, тотчас же сделал надпись на этом документе, который теперь передан мной в Институт В. И. Ленина:

«Передано лично В. И. Лениным мне на сохранение. Для печати В. И. Ленин просил переписать, подлинник же никому не отдавать.

Вл. Бонч-Бруевич».

Я сейчас же тщательно рассмотрел переданный мне Владимиром Ильичем исторический документ, написанный его рукой. Он был почти без помарок. Владимир Ильич перечитал его, прежде чем прочесть вслух, что видно из нескольких поправок, сделанных синим карандашом. Кое-где синим карандашом надписаны неясные буквы, поставлены запятые, а на второй странице текста сделана существенная по смыслу поправка. Владимир Ильич заменил слово «земли» словом «страны» в фразе «будут вынуждены встать и встанут, как один человек, на защиту своей страны вооруженной рукой».

В подлинном документе, написанном рукой Владимира Ильича, всего пять страниц, поллиста писчей бумаги. Наутро всем стал известен этот энергичный, воистину революционный отпор Советского правительства наглым притязаниям шайки Гогенцоллернов и всей придворной и военной клики.

В Москве чувствовалось крайне напряженное положение, но все вздохнули свободно. Утомленные империалистической войной, затратившие уже огромные силы на вспыхнувшую гражданскую войну, народные массы отчетливо сознавали, что, несмотря ни на что, немцам необходимо дать отпор, что обратить нашу страну в колонию, начать ее оккупацию в России никто никогда никому не позволит.

Немцы поняли, что настаивать на своих чудовищно нелепых требованиях нельзя. Понемногу этот больной вопрос рассосался, и до конфликта не дошло. События в Германии назревали. Германской правящей клике пришлось думать больше всего о своей собственной судьбе. Военное счастье ей изменило. Немецкие войска отхлынули из пределов России. Близилась германская революция.

Левые эсеры были совершенно раздавлены как мятежники. Всюду и везде их изгоняли из рабочей среды, из правительственных и хозяйственных организаций. У тех рабочих, которые ранее разделяли их точку зрения, теперь сразу открылись глаза на всю авантюристическую природу их партии, и они ясно поняли, что междуклассовое положение, которое они всегда занимали, не может вести ни к чему хорошему. Программа их, не базировавшаяся на прочном классовом основании, порождала нелепую, явно враждебную интересам пролетариата и беднейшего крестьянства тактику и, конечно, не имела никаких точек соприкосновения с важнейшим, краеугольным камнем нашей Октябрьской революции - с диктатурой пролетариата. Более того, она выявилась как явно враждебная ей. Все это вместе взятое сразу оторвало от них последние, в общем незначительные, рабочие массы, которые еще имели отношение к партии левых эсеров. Кучки «вождей», оставшихся у разбитого корыта, должны были эмигрировать и за границей влачить свое жалкое существование, предаваясь мечтам о прошлом, совершенно, очевидно, забыв, что «в карете прошлого далеко не уедешь».

Прошли годы... Советская власть вышла победительницей из всех самых трудных испытаний. Партия левых социалистов-революционеров, как и правых, сдана в архив истории. Революционная власть народа утверждена, у власти стоит наша действительно единая Коммунистическая партия, свято выполняющая заветы Владимира Ильича.

* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 50, стр. 112-113. - Ред.

** Третье Правительственное сообщение, озаглавленное «Правительственное сообщение № 3, 7 июля, 4 часа дня», содержало в себе: 1) объявление об окончательном разгроме левых эсеров, начинающееся словами: «Контрреволюционное восстание левых эсеров в Москве ликвидировано...»; 2) объявление, озаглавленное «Образование следственной комиссии»; 3) постановление, начинающееся словами: «Ввиду заявления т. Дзержинского о необходимости для него...» и т. д. Правительственное сообщение № 3 в конце вторично датировано: «Москва, 7 июля 1918 г.»

Все эти три части одного и того же постановления нами публикуются здесь в соответствующих главах наших воспоминаний.

*** См. «Декреты Советской власти», т. II, М, 1959, стр. 532-533. - Ред.

**** «Известия», 8.VII 1918, № 141. - Ред.

***** См. «Декреты Советской власти», т. II, стр. 534. - Ред.

****** См. «Декреты Советской власти», т. II, стр. 536-537. - Ред.

******* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 36, стр. 524-526. - Ред.

Примечания:

1 Г. В. Чичерин (1872-1936) - советский государственный деятель, выдающийся дипломат. С 1904 но 1917 г. находился в эмиграции, где в 1905 г. вступил в РСДРП, в 1918 г. - в РКП (б). Член советской мирной делегации в Бресте во второй период мирных переговоров. С 1918 по 1930 г - народный комиссар иностранных дел. Возглавлял советские делегации на международных конференциях в Генуе и Лозанне. Член ВЦИК и ЦИК СССР. (Стр. 299.)

2 4 июля 1918 г. в Москве открылся V Всероссийский съезд Советов. Левые эсеры заняли на съезде резко враждебную позицию ко всем предложениям большевиков. 6 июля работа съезда была прервана из-за начавшегося контрреволюционного мятежа левых эсеров. Возобновив работу 9 июля, съезд закончился 10 июля 1918 г. (Стр 299.)

3 Б. Д. Камков (Кац) (1885-1938) - один из лидеров партии левых эсеров. За контрреволюционную деятельность был арестован и осужден Военным трибуналом. Позднее работал в области статистики. (Стр. 299.)

4 М. А. Спиридонова (1884-1941) -один из лидеров партии левых эсеров. (Стр. 300.)

5 М. И. Лацис (Я. Ф. Судрабс) (1888-1938) - большевик с 1905 г. В октябрьские дни входил в состав Петроградского Военно-революционного комитета, член коллегии ВЧК и НКВД. В 1932-1937 гг.- директор Московского института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова.

П. Г. Смидович (1874-1935) - член партии с 1898 г. В 1905 г. - активный участник декабрьского вооруженного восстания в Москве. После Октябрьской революции - на ответственной советской работе. (Стр. 311.)

7 Совнарком принял отставку Ф. Э. Дзержинского, но при формировании нового состава ВЧК вновь включил его; 22 августа 1918 г. Совнарком снова назначил Ф. Э. Дзержинского председателем ВЧК. (Стр. 318.)

8 Имеется в виду ультиматум министра иностранных дел Англии Керзона, направленный им в мае 1923 г. Советскому правительству, содержавший ряд клеветнических обвинений и провокационных требований. (Стр. 322.)

8 июля 1918 года, по указанию Ленина, в собственном кабинете на Лубянке был задержан председатель ВЧК Ф.Дзержинский по подозрению в организации убийства германского посла Мирбаха. Он был допрошен и дал письменные показания. Начальник управления Генпрокуратуры РФ по реабилитации жертв политических репрессий Галина Весновская позволила мне ознакомиться с ними. То, что в них долгие десятилетия таилось под грифом «Секретно», полностью опровергает официальную трактовку событий июля 1918 года.

Из учебников истории известно, что якобы в знак протеста против ратификации Брестского мирного договора с Германией левые эсеры отказались участвовать в работе Совнаркома (но остались во ВЦИК и ВЧК), а в июле 1918 года руководители этой партии Спиридонова, Комков, Карелин, Саблин и другие, опираясь на отряд ВЧК под командованием левого эсера Попова, подняли мятеж. Для срыва Брестского мирного договора, по их указанию был убит германский посол в Москве граф Мирбах. Уже к вечеру 7 июля мятеж был разгромлен. В тот же день участвовавший в нем заместитель Дзержинского - Александрович и 12 чекистов из отряда Попова были поспешно расстреляны. 27 ноября Ревтрибунал при ВЦИК приговорил лидеров партии левых эсеров к одному году принудительных работ каждого. А потом и вовсе реабилитировал. Непосредственные убийцы Мирбаха - Яков Блюмкин и Николай Андреев получили по три года, заочно, поскольку скрывались. Уже в наши дни Генеральная прокуратура РФ в соответствии с Законом «О реабилитации жертв политических репрессий» пересмотрела уголовные дела участников мятежа . Реабилитированы все, кроме Блюмкина и Андреева .
В официальных источниках убийство Мирбаха описывается примерно так. Начальник отдела по борьбе с международным шпионажем ВЧК Яков Блюмкин (член партии левых эсеров) в ночь с 5 на 6 июля 1918 года получил санкцию «своего» ЦК на убийство Мирбаха. К акции он привлек единомышленника, тоже сотрудника ВЧК Николая Андреева. Вооружившись пистолетами и бомбой, террористы в 14 часов 6 июля прибыли в германское посольство, по поддельному мандату ВЧК на право переговоров с Мирбахом проникли к послу и убили его. Затем выпрыгнули в окно и на поджидавшей машине уехали в отряд Попова.
Но давайте посмотрим, как все эти события описывал в своих показаниях сам Дзержинский

(стиль документа сохранен).

На вопрос, почему, получая данные о готовящемся покушении, чекисты не предотвратили его , председатель ВЧК отвечал: «Приблизительно в половине июня т.г. мною были получены от тов. Карахана сведения, исходящие из германского посольства, подтверждающие слухи о готовящемся покушении на жизнь членов германского посольства и о заговоре против Советской власти. Членами германского посольства был дан список адресов, где должны были быть обнаружены преступные воззвания и сами заговорщики; кроме этого списка был дан в немецком переводе текст двух воззваний. Это дело было передано для расследования т.т. ПЕТЕРСУ и ЛАЦИСУ. Несмотря, однако, на столь конкретные указания, предпринятые комиссией обыски ничего не обнаружили и пришлось всех арестованных по этому делу освободить. Я был уверен, что членам германского посольства кто-то дает умышленно ложные сведения для шантажирования их или для других более сложных политических целей. Уверенность моя опиралась не только на факте, что обыски не дали никакого результата, но и на том, что доставленные нам воззвания нигде в городе распространены не были. Затем в конце июня (28-го) мне был передан новый материал, полученный из германского посольства, о готовящихся заговорах. Сообщалось, что вне всякого сомнения в Москве против членов германского посольства и против представителей Советской власти готовятся покушения и что можно одним ударом раскрыть все нити этого заговора. Необходимо только сегодня же, т.е. 28-го июня, вечером в 9 часов послать верных людей (неподкупных) для обыска по Петровке 19, кв. 35. Необходимо исследовать самым тщательным образом абсолютно всё находящееся в квартире: каждый клочок бумаги, книги, журналы и т.д. Если найдется что-либо шифрованное — необходимо доставить в посольство — там сейчас же расшифруют. Хозяином квартиры являлся д-р И.И. Андрианов, у которого живет англичанин Ф.М. Уайбер, главный организатор заговора. Получив такие сведения т.т. Петерсоном и Лацисом был послан в указанное место и время (точно) наряд товарищей, заслуживающих полного доверия, для обыска. Было задержано несколько лиц, в том числе учитель английского языка Уайбер. У него было найдено на столе в книге — шесть листков шифрованных. Ничего больше, что могло бы его компрометировать, обнаружено не было.

Гр. Уайбер на допросе заявил, что он политикой не занимается и что он не знает каким путем попали в его книжку шифрованные листки, и что он сам недоумевает по этому поводу. Один из найденных листков, начинающийся шифром, был передан тов. Караханом членам германского посольства для расшифровки по имеющемуся у них ключу. Они отослали нам этот листок обратно уже расшифрованным, а также и сам ключ. Остальные листки расшифровали уже мы (я, Карахан и Петерс). Ознакомившись с содержанием этих листовок, я пришел к убеждению, что кто-то шантажирует и нас и германское посольство и что может быть гр. Уайбер — жертва этого шантажа.

Для выяснении своих сомнений я попросил тов. Карахана познакомить меня непосредственно с кем-либо из германского посольства. Я встретился с д-ром Рицлером и лейтенантом Миллером. Я высказал им все свои сомнения и мою почти уверенность, что кто-то их шантажирует. Д-р Рицлер указал, что трудно предполагать, т.к. денег дающие ему сведения лица от него не получают. Я указал, что могут быть и политические мотивы предполагаемой мистификации, как например: — желание врагов направить наше внимание на ложные следы. Что здесь какая-то интрига, я тем более был уверен, что я получил вполне достоверные сведения, что именно д-ру Рицлеру сообщено будто бы я смотрю сквозь пальцы на заговоры, направленные непосредственно против безопасности членов германского посольства, что, конечно, является выдумкой и клеветой. Этим недоверием к себе я объяснил тот странный факт, связывающий мне руки в раскрытии заговорщиков или интриганов, что мне не было сообщено об источнике сведений о готовящихся покушениях; этим недоверием, кем-то искусственно поддерживаемом, я объяснил и тот факт, что нам сразу не был прислан ключ к шифру и что нужно было убеждать д-ра Рицлера дать нам этот ключ к шифру заговорщиков и что он предлагал первоначально весь найденный материал отправить в посольство.

Очевидным для меня было, что это недоверие было возбуждено лицами, имеющими в этом какую-либо цель помешать мне раскрыть настоящих заговорщиков, о существовании которых на основании всех имеющихся у меня данных я не сомневался. Я опасался покушений на жизнь гр. Мирбаха со стороны монархических контрреволюционеров, желающих добиться реставрации путем военной силы германского милитаризма, а также со стороны контрреволюционеров — савинковцев и агентов англо-французских банкиров». Недоверие ко мне со стороны дающих мне материал, связывало мне руки. Результаты обыска и содержание шифрованных листков и сам способ шифрования (шифр детский — каждая буква имеет один только знак, слово отделяется от слова, употребление знаков препинания и т.д.) и неизвестность источника, не давали мне никаких нитей для дальнейшего следствия. Опыт же мне показал, что неизвестным источником, безнаказанным и не подлежащим проверке — доверять ни в коем случае нельзя.

Кроме того, в данном случае нельзя было доверять, тем более, что упоминаемая в шифрованном письме некая БЕНДЕРСКАЯ, видимо, соучастница заговора была, как мне и тов. КАРАХАНУ было сказано д-ром Рицлером, одновременно и осведомительницей посольства, и было высказано со стороны д-ра Рицлера пожелание не арестовывать ее немедленно, т.к. тогда она не сумеет узнавать больше и осведомлять о ходе заговора и чтобы с арестом ее повременить. Я должен отметить, что в расшифрованном в немецком посольстве первом листке фамилия «Бендерская» была заменена точками (……….), (этот расшифрованный листок я отдал при свидании д-ру Рицлеру). Я попросил д-ра Рицлера спросить своего осведомителя, откуда он знает, что можно обнаружить материал, произведя обыск ровно в 9 часов не раньше и не позже, откуда он получил шифр, какое было назначение найденных шифрованных листков, кого он знает из заговорщиков и т.д. Через тов. Карахана я потом настаивал, чтобы меня лично свели с осведомителями. Фамилия главного осведомителя мне не была названа, что касается Бендерской, то было сообщено, что когда она пришла в посольство в первый раз, у нея был замечен и отобран револьвер. (Бендерская была недавно перед обнаружением шифрованных листков приведена к нам в комиссию, по какому-то маловажному делу, и была сейчас же отпущена. Следствие вел следователь Визнер, заведывающий уголовным подотделом). Д-р Рицлер, наконец, согласился меня познакомить со своими осведомителями. За пару дней до покушения (дня точно не помню), я встретился с ним.

В начале нашей беседы присутствовал и лейтенант Миллер. Я стал расспрашивать осведомителя и с первых же его ответов увидел, что сомнения мои подтверждаются, что ответы его неуверенны, что он боится меня и путает. Одновременно старался, видимо, посеять ко мне недоверие со стороны лейтенанта Миллера, чтобы обезопасить себя от меня. Оказалось, что это он давал и первый раз адреса и указания и, вот, стал при мне же говорить, что по этим адресам были обнаружены нами воззвания, но почему-то дела мы не возбудили. Лейтенант Миллер был недолго при нашей беседе и, когда стал уходить, осведомитель вскочил встревоженный тоже уходить и только заверение лейтенанта, что ему нечего опасаться, что с ним ничего не случится — успокоило его немного, и он остался. Рассказал он мне следующее (восстанавливаю по памяти и отрывочным своим заметкам, записанным во время разговора с ним).
Называется Владимиром Иосифовичем Гинчем (адрес свой указать отказался, хотя я не настаивал). Русский, гражданин, в Москве живет около 7 лет, кинематографист. Организация, в которую вступил, называется «Союз Союзников», т.е. «С.С.» (см. шифров. листки) или «Спасение России». Обыск по указанным им германскому посольству в первый раз адресам не дал достаточных материалов потому, что надо было его произвести с субботы на воскресенье, а произведен был со среды на четверг (раньше, чем нужно).

Во время обыска по указанному им адресу в доме Нирензи (Б.Гнездиковский, 10), нашли воззвания, начальником отряда производящим обыск был Кузнецов. Он сам был через некоего Мамелюка (француза), с которым случайно познакомился, введен в боевую пятерку «С.С.» (это Савинков организует пятерками по схеме военной. Примеч. мое. Ф.Д.). В пятерку эту входили: 1) Мамелюк, 2) Олсуфьевский, 3 года служит на фабрике (Плющиха 19), 3) Моране, 4) Фейхис (Петровка 17, кв. 98 или 89), 5) Бютель (Б.Дмитровка 20 или 22, угол Столешникова кв. 8). Заговорщические воззвания печатались в 7 типографиях. Между прочим, на Никитской 4, что там комиссией были найдены воззвания; в Комарческом пер. в Серебрянниковском пер. № 5 у Антоновой, где Мамелюк заказывал воззвания.

Из этой последней типографии он от мальчика получил 2-3 уже отпечатанных воззвания, передал их в Посольство, от мальчика, а не от Мамелюка потому, что его заметили, как он ходит в посольство и перестали доверять. Когда его приняли в пятерку, потребовали присягу, он дал слово-клятву, что пойманный не выдаст никого из «пятерки», иначе сам будет убит. Заговорщики должны были давать ему воззвания для распространения, для этого дали ему зашифрованный адрес, но потом отобрали. Дали ему 20.000 рублей за участие в Союзе и за то, что ездил с ними на ж. ст. Фили, оттуда на извозчике куда-то поехал и привез в Москву 4 ящика чего-то. Много воззваний печаталось на пишущих машинках, где-то на Лубянке. Шифр он получил таким образом: недели 3 тому назад был у Мамелюка, на столе у него был шифр, сам Мамелюк на несколько минут ушел из комнаты, тогда он переписал его себе. В расшифровке письма, найденного у Уайбер, помогал германскому посольству. Об Уайбере узнал у Бендерской. Вошел в ея доверие, она проболталась. Просил ее не арестовывать по крайней мере до субботы, она нужна. Показал ея письмо, написанное к нему, где говорит о каких-то 800 рублях (спросил меня предварительно, знаю ли я почерк, т.к. она была нами арестована) и о том, что ее задержали и отпустили. Письмо было помечено 28/VI; в письме был указан ея адрес — я сказал ему, что запишу этот адрес, он просил этого не делать, т.к. до субботы, по крайней мере будет не нужно. Адрес ее я все-таки записал, так, чтобы он не заметил, что это адрес. После свидания с этим господином у меня больше не было сомнений, для меня факт шантажа был очевиден. Не мог только понять цели — думал, что «сбить комиссию и только» и занять не тем, чем нужно. Забыл еще отметить, что в конце разговора, когда я встал, чтобы идти, он просил меня пропуск в комиссию, что он несколько раз был там со сведениями, но его не хотели выслушать, что был и в отряде Попова, но тоже толку не добился. (После этой встречи я через тов. Карахана сообщил германскому посольству, что считаю арест Гинча и Бендерской необходимым, но ответа я не получил. Были арестованы только в субботу после убийства графа Мирбаха)».

В отношении предателей в ВЧК её председатель пояснял следующее: «Александрович был введен в комиссию в декабре месяце прошлого года в качестве товарища Председателя по категорическому требованию членов СОВНАРКОМА левых с.-р. Права его были такие же, как и мои, имел право подписывать все бумаги и делать распоряжения вместо меня. У него хранилась большая печать, которая была приложена к подложному удостоверению от моего, якобы, имени, при помощи которого Блюмкин и Андреев совершили убийство. Блюмкин был принят в комиссию по рекомендации ЦК левых с.-р. Для организации в Отделе по борьбе с контр-революцией контр-разведки по шпионажу. За несколько дней, может быть, за неделю до покушения, я получил от Раскольниковой и Мандельштама (в Петрограде работает у Луначарского) сведения, что этот тип в разговорах позволяет говорить такие вещи: «Жизнь людей в моих руках, подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Вот у меня сидит гражданин Пусловской, поэт, большая культурная ценность. Подпишу ему смертный приговор». Но если собеседнику нужна эта жизнь, он ее оставит и т.д. Когда Мандельштам, возмущенный, запротестовал — Блюмкин стал ему угрожать, что если он кому-нибудь скажет о нем, он будет мстить всеми силами. Эти сведения я тотчас же передал Александровичу, чтобы он взял от ЦК объяснение и сведения о Блюмкине для того, чтобы предать его суду. В тот же день на собрании комиссии было решено по моему предложению нашу контр-разведку распустить и Блюмкина пока отставить от должности. До получения объяснения от ЦК левых с.-р. я решил о данных против Блюмкина не докладывать».

О том, почему председатель ВЧК оказался якобы арестованным в подчиненном ему отряде и находился там весь период мятежа, Дзержинский сообщил: «Сведения об убийстве графа Мирбаха я получил 6-го июля, около 3-х часов дня от председателя Совета Народных Комиссаров по прямому проводу. Сейчас же поехал в посольство вместе с тов. Караханом с отрядом, следователями и комиссарами, для организации поимки убийц.

Лейтенант Миллер встретил меня с громким упреком: «Что вы теперь скажете, господин Дзержинский?» Мне показана была бумага-удостоверение, подписанное моей фамилией. Это было удостоверение, написанное на бланке Комиссии, дающее полномочие Блюмкину и Андрееву просить по делу аудиенции у графа Мирбаха. Такого удостоверения я не подписывал, всмотревшись в подпись мою и тов. Ксенофонтова, я увидел, что подписи наши скопированы, подложны. Мне все сразу стало ясно. Фигура Блюмкина ввиду разоблачения его Раскольниковым и Мандельштамом — сразу выяснилась, как провокатора. Партию левых с.-р. я не подозревал еще думал, что Блюмкин обманул ея доверие. Я распорядился немедленно разыскать и арестовать его (кто такой Андреев — я не знал). Один из комиссаров, тов. Беленький, сообщил тогда мне, что недавно, уже после убийства, видел Блюмкина в отряде Попова. Между тем, сам распорядился о немедленном аресте Гинча, который предполагал до субботы (роковой) не арестовывать Бендерской и эту последнюю. Беленький вернулся с известием, что Попов ему сообщил, будто Блюмкин уехал в больницу на извозчике (Блюмкин, как говорили там, сломал себе ногу), но это он, Беленький, сомневался в правде слов Попова, что он скрывает его из товарищеского чувства. Тогда я с тремя товарищами (Трепаловым, Беленьким и Хрусталевым), посоветовавшись с Председателем Совнаркома, а также и с председателем ЦИК — поехал в отряд, чтобы узнать правду и арестовать Блюмкина и укрывающих его. Приехавши в отряд, я спросил Попова, где Блюмкин, тот ответил, что уехал больной на извозчике, я спросил его, кто видел это, тот указал на зав. хозяйством. Призвали его, он подтвердил. Я спросил его, в какую больницу он уехал, ответил незнанием. В ответах был развязным, видимо, лгал. Я потребовал, чтобы призвали постовых солдат, которые подтвердили бы, что видели Блюмкина уезжающим — таких не нашлось. А надо сказать, что солдаты, вооруженные с ног до головы, видимо, были демобилизованы, толпились в штабе и перед штабом, что постовые всюду расставлены. Я потребовал от Попова честного слова революционера, чтобы он сказал, что у него Блюмкин или нет. На это он мне ответил «даю слово», что не знаю здесь ли он (шапка Блюмкина лежала на столе). Тогда я приступил к осмотру помещения, оставив при Попове тов. Хрусталева и потребовал, чтобы все оставшиеся оставались на своих местах. Я стал осматривать помещение тов. Трепаловым и Беленьким. Мне все открывали, одно помещение пришлось взломать. В одной из комнат тов. Трепалов стал расспрашивать находящегося там финна и тот сказал, что такой там есть. Тогда подходят ко мне Прошьян и Карелин и заявляют, чтобы я не искал Блюмкина, что граф Мирбах убит им по постановлению ЦК их партии, что всю ответственность берет на себя ЦК. Тогда я заявил, что я их объявляю арестованными и что если Попов откажется их выдать мне, то я его убью, как предателя. Прошьян и Карелин согласились тогда, что подчиняются, но вместо того, чтобы сесть в мой автомобиль, бросились в комнату штаба, а оттуда прошли в другую комнату. При дверях стоял часовой, который не пустил меня за ними, за дверями я заметил Александровича, Трутовского, Черепанова, Спиридонову, Фишман, Камкова и других неизвестных мне лиц. В комнате штаба было около 10-12 матросов.

Я обратился к ним, требуя подчинения себе, содействия в аресте провокаторов. Они оправдывались, что получили приказ в ту комнату никого не пускать. Тогда входит Саблин, подходит ко мне и требует сдачи оружия, я ему не отдал и снова обратился к матросам, позволят ли они, чтобы этот господин разоружил меня — их председателя, что их желают использовать для гнусной цели, что обезоружение насильственное меня, присланного сюда от Совнаркома — это объявление войны Советской власти. Матросы дрогнули, тогда Саблин выскочил из комнаты. Я потребовал Попова, тот не пришел, комната наполнялась другими матросами. Подошел тогда ко мне помощник Попова — Протопопов, схватил за обе руки и тогда меня обезоружили. Я обратился снова к матросам. Тогда входит Спиридонова и по-своему объясняет, почему нас задерживают, - за то, что мы были зоодно с Мирбахом. Между прочим, Трепалов говорил мне, что его обезоружила собственноручно Спиридонова, т.е. матросы держали его за руки, а она вынула из кармана револьвер. Обезоружив нас, к нам приставили караул, а сами устроили рядом митинг, где слышен был голос Спиридоновой и хлопки. Надо было с себя и с матросов снять тяжесть измены (это все чувствовали во время нашего обезоруживания) при помощи их фраз и выкриков. Должен еще отметить, что Попов в комнату явился только после того, как мы были обезоружены, и когда я ему бросил «изменник» — сказал, что всегда выполнял мои приказания, а теперь действует по постановлению своего ЦК. Стал бросать потом обвинения, что наши декреты пишутся по приказанию «его сиятельства гр. Мирбаха», что мы предали Черноморский флот. Матросы же обвиняли в том, что отнимаем муку у бедняков, что погубили предательски флот, что обезоруживаем матросов, что не даем им ходу, хотя они на себе вынесли всю тяжесть революции. Единичные голоса раздавались, что обезоружив их анархистов расстреляли в Бутырках больше 70 человек, то «меня напр. Советская власть в Орле посадила на 3 месяца, на Пасху, что в деревнях повсюду ненавидят Советскую власть». Потом пришли Черепанов, Саблин. Этот, первый, потирая руки, радостно говорил: «У вас были октябрьские дни — у нас июльские. Мир сорван и с этим фактом вам придется считаться, мы власти не хотим, пусть будет так, как на Украине, мы пойдем в подполье, пусть займут немцы Москву».

Попов говорил, что с чехословаками теперь не придется воевать. Потом привели арестованными Лациса, Дабаля и др., потом Жаворонкова (секр. Муралова, члена Морской коллегии, по фамилии не знаю), ночью Смидовича, Венглинского и др. Попов радостный прибегал к нам часто со сведениями: отряд Венглинского присоединился к нам, Покровские казармы арестовывают комиссаров и присоединяются к нам, латыши к нам присоединяются, все Замоскворечье за нами, прибыло 2.000 донских казаков из Воронежа, Муравьев к нам едет, мартовский полк с нами. У нас уже шесть тыс. человек, рабочие шлют нам делегации. Их радушное настроение испортило известие, что Спиридонова и фракция арестованы. Попов влетел: «За Марию снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, пол-театра. И действительно, были нагружены людьми автомобили и уехали для выручки. Раздавались консервы, сапоги, провиант, достали белые баранки. Замечалось, что люди выпили. Из разговоров наших с матросами видно было, что чувствовали свою неправоту и нашу правду. Очевидным было, что там не было никакой идейности, что говорило через них желание нажиться, людей уже оторванных от интересов трудовых масс солдат по профессии, вкусивших сладость власти и полной беззаботной обеспеченности в характере завоевателей. Многие из них — самые рьяные — имели по 3-4 кольца на пальцах».

На вопрос, как случалось, что такие люди попали к вам в отряд , Дзержинский отвечал так: «Это дело Александровича, Попова и ЦК левых с.р. Александровичу я доверял вполне. Работал с ним все время в комиссии и всегда почти он соглашался со мною и никакого двуличья не замечал. Это меня обмануло и было источником всех бед. Без этого доверия я не поручил бы ему дела против Блюмкина, не поручил бы ему расследовать жалобы, которые поступали иногда на отряд Попова, не доверял бы ему, когда он ручался за Попова в тех случаях, когда у меня возникали сомнения в связи со слухами о его попойках. Я и теперь не могу помириться с мыслью, что это сознательный предатель, хотя все факты налицо и не может быть после всего двух мнений о нем. Отряд же его превратился в банду следующим образом: после посылки финнов на чехо-словацкий фронт, осталось их в отряде немного, из оставшихся более сознательных, Попов стал увольнять и набирать новых уже для определенной цели — Александрович стал туда постоянно ездить. Пришли черноморцы, а получили о них сведения от тов. Цюрюпы, что это банда. Велел Попов сделать разведку. Отряду Попова всегда поручалось разоружение банд и он всегда блестяще выполнял такие поручения — в результате без ведома комиссии он принял до 150 человек в свой отряд, принимал также и балтийцев по собственному почину и для своих целей. За 2-3 дня до роковой субботы Попов держал свой отряд в полной боевой готовности, нервируя всех «данными» своей разведки, что немецкие контр-революционеры собираются разоружить отряд и арестовать самого Попова. В ночь с пятницы на субботу Попов забил особенную тревогу, что якобы нападение готовится в эту ночь. Верность своих данных подтверждал тем уже не измышленным фактом, что получил от комиссии повестку явиться для допроса в субботу в 2 часа дня. Повестка эта была послана комиссией по делу обвинения его в злоупотреблениях при получении из интендантства консервов. Получал гораздо большее количество, чем имел на то право. Оставшиеся финны в большинстве своем остались нам верны до конца. Должен добавить еще, что из видных эс-эров, находясь в помещении, я видел Магеровского. Он пришел к нам в комнату и просил одного из заключенных ими наши латышских разведчиков пойти с нашим и сказать, что все это недоразумение. Александрович, как оказалось теперь, получив для сдачи в кладовую пятьсот сорок четыре тыс. руб. отобранных у арестованного — передал эти деньги в ЦК своей партии. Кроме этого, он старался посеять к Заксу недоверие, заявив мне, что ЦК его — не доверяет ему.

Кто такой был граф Мирбах, в России знают многие. Или, по крайней мере, слышали это имя. Граф Мирбах (Wilhelm von Mirbach-Harff) был послом Германии (тогда еще кайзеровской) в Москве в первые годы советской власти. 6 июля 1918 года, то есть ровно 100 лет назад, он пал жертвой покушения: его убили левые эсеры Блюмкин и Андреев, после чего в столице и других российских городах начался левоэсеровский мятеж, жестоко подавленный большевиками.

Но чем "провинился" граф Мирбах? Почему именно он пал жертвой заговорщиков? И как связано восстание левых эсеров с этим убийством?

Граф Вильгельм фон Мирбах-Харфф (таково его полное имя) происходил из весьма родовитой аристократической семьи Рейнской области. Ее корни восходят к XIII веку. Фамильные замки до сих пор стоят на берегах Рейна и Мозеля. Когда-то Мирбахи были рыцарями, позже они делали либо военную, либо дипломатическую карьеру. Граф Мирбах стал дипломатом.

В 1908 году (ему было тогда 37 лет) его назначили советником германского посольства в Санкт-Петербурге. За почти четыре года, которые он здесь пробыл, Мирбах довольно прилично выучил русский язык. Это, а также опыт и прекрасная репутация стали причиной его назначения на пост сначала чрезвычайного представителя, а потом и посла Германии в России после прихода к власти большевиков.

Как известно, кайзеровская Германия финансировала ленинскую партию, выступавшую за прекращение войны и сепаратный мир. Денежные вливания не прекратились и после заключения Брестского мира. 16 мая 1918 года Мирбах встречался с Лениным. Его отчет об этой встрече и о просьбах Ильича сохранился в архивах германского МИДа. Как и рекомендации по ее результатам: передать 40 миллионов рейхсмарок и выделять каждый месяц еще три миллиона большевистскому правительству, иначе ему не удержаться у власти, вследствие чего Германия может потерять то, что она получила по договору в Брест-Литовске. Германский МИД мгновенно откликнулся на просьбу вождя пролетариата: уже в начале июня большевики получили деньги.

Граф Мирбах был крайне непопулярной фигурой в Советской России, потому что ассоциировался с "похабным" Брестским миром. Причем, против "кабального" договора с "германскими империалистами" выступали не только противники большевиков, но и часть ленинской партии - левые коммунисты, к которым относился, например, Дзержинский, а также союзники большевиков - левые эсеры. На съезде Советов, который открылся в самом начале июля в Москве, их делегаты скандировали: "Долой Мирбаха!"

Посол стал осторожнее, хотя активности своей не снизил. А она была направлена, в частности, на то, чтобы спасти царскую семью. Один из сотрудников посольства вспоминает, как на одном из секретных совещаний Мирбах, узнавший о намерении большевиков судить Николая Второго, сказал: "Мы не должны допустить суда. Надо добиться освобождения царской семьи и вывезти ее в Германию". Портить отношения с представителем кайзера и своим "финансистом" большевики не хотели, но как только Мирбах был убит, было принято решение расстрелять царскую семью.

Как произошло убийство графа Мирбаха, хорошо известно. Левые эсеры Яков Блюмкин и Николай Андреев приехали в германское посольство, находившееся в Денежном переулке, под предлогом выяснения обстоятельств "дела", по которому проходил якобы племянник графа Мирбаха. Блюмкин возглавлял тогда отдел ВЧК по борьбе с германским шпионажем, Андреев был простым фотографом. Они показали мандат ВЧК, подписанный Дзержинским и секретарем ВЧК Ксенофонтовым, с печатью, поставленной зампредом ВЧК Александровичем. Только поэтому посол вообще согласился с ними встретиться.

Беседа была недолгой. В какой-то момент Блюмкин выхватил револьвер и сделал три выстрела - в Мирбаха и в находившихся в комнате сотрудников посольства. И трижды промахнулся. Не взорвалась сначала и брошенная бомба. Тут же начал стрелять Андреев, и, видимо, именно его пуля смертельно ранила графа Мирбаха. Бросив портфель с упоминавшимся выше мандатом, Блюмкин и Андреев выпрыгнули в окно и бросились к машине. Немцы стреляли вслед и ранили Блюмкина в ногу.

Но до машины он добрался. Потом скрывался около года и, в конце концов, явился с повинной. Блюмкина к тому времени приговорили к трем годам тюрьмы за убийство германского посла, но после явки с повинной простили. Расстреляли его через десять лет уже совсем за другое дело: он тайно встретился в Стамбуле с опальным Троцким и взялся передать его письмо соратникам, оставшимся в СССР. Что касается Андреева, то тот бежал в Украину, к батьке Махно, и умер в 1919 году от сыпного тифа.

Убийство Мирбаха большевики тщательно расследовали. Несмотря на эту тщательность, какие-то вопросы остались. Например: как вообще связано восстание левых эсеров с этим убийством? Было ли оно действительно сигналом к мятежу? В документах ЦК партии левых эсеров никаких решений о покушении нет. Свердлов и Троцкий, например, считали, что убийство Мирбаха организовала ВЧК. Не совсем понятно, была ли подпись Дзержинского (ярого противника Брестского мира) на мандате? Сам председатель ВЧК утверждал, что она была подделана. Позже это вроде бы подтвердил Блюмкин. Но кто именно подделал подпись, он не сказал. На допросе Дзержинский утверждал, что Блюмкина он близко не знал и редко с ним виделся.

Но нас больше интересует все же граф Мирбах. Его тело перевезли в Германию и захоронили на фамильном кладбище. На сайте семьи Мирбахов в интернете убитый посол представлен как выдающийся представитель рода. Кроме него, на этой странице - графиня Майми фон Мирбах (Maimi Freiin von Mirbach), которая во времена нацистской диктатуры с риском для жизни спасала евреев (в 1982 году ее чествовали в Израиле как праведницу), и барон Андреас фон Мирбах (Andreas Baron von Mirbach), офицер и дипломат. Он был военным атташе посольства ФРГ в Стокгольме, которое в апреле 1975 года захватили террористы "Фракции Красной Армии" - немецкой леворадикальной орган изации. Когда одно из их требований не было выполнено, они застрелили Андреаса фон Мирбаха. Так он повторил трагическую судьбу первого немецкого посла в Советской России...