«Куда смотрел КГБ?» Отдельно следует сказать о Владимире Александровиче Крючкове. Он имел высшее юридическое и дипломатическое образование. Располагал богатым опытом работы и в трудовых коллективах (начинал с рабочего), и в юридических органах (прокуратуре), и особенно в

ДУХОВНЫЙ ПРОЦЕСС

ПОСЛЕСЛОВИЕ

7 апреля 1986 года мы с приятелями ехали от Симферополя по Феодосийскому шоссе. Часы на щитке таксиста показывали 10 утра. Сам таксист Василий Федорович Лесных, лет этак шестидесяти, обветренно румяный, грузный, с синими, выцветшими от виденного глазами, вновь и вновь повторял свою тягостную повесть. Здесь, под городом, на 10-м километре, во время войны было расстреляно 12 тысяч мирных жителей.

«Ну мы, пацаны, мне лет десять тогда было, бегали смотреть, как расстреливали. Привозили их в крытых машинах. Раздевали до исподнего. От шоссе шел противотанковый ров. Так вот, надо рвом их и били из пулемета. Кричали они все страшно - над степью стон стоял. Был декабрь. Все снимали галоши. Несколько тыщ галош лежало. Мимо по шоссе ехали телеги. Солдаты не стеснялись. Солдаты все пьяные были. Заметив нас, дали по нам очередь. Да, еще вспомнил - столик стоял, где паспорта отбирали. Вся степь была усеяна паспортами. Многих закапывали полуживыми. Земля дышала. Потом мы нашли в степи коробочку из-под гуталина. Тяжелая. В ней золотая цепочка была и две монеты. Значит, все сбережения семьи. Люди с собой несли самое ценное. Потом я слышал, кто вскрывал это захоронение, золотишко откапывал. В прошлом году их судили. Ну об этом уже вы в курсе» … Я не только знал, но и написал поэму под названием «Алчь» об этом. Подспудно шло другое название: «Ров» . Я расспрашивал свидетелей. Оказавшиеся знакомые показывали мне архивные документы. Поэма окончилась, но все не шла из ума.

Снова и снова тянуло на место гибели. Хотя что там увидишь? Лишь заросшие километры степи. «…У меня сосед есть, Валя Переходник. Он, может, один из всех и спасся. Его мать по пути из машины вытолкнула» . Вылезаем. Василий Федорович заметно волнуется. Убогий, когда-то оштукатуренный столп с надписью о жертвах оккупантов осел, весь в трещинах, говорит скорее о забвении, чем о памяти. «Запечатлимся?» Приятель расстегнул фотоаппарат. Мимо по шоссе несся поток «МАЗов» и «Жигулей». К горизонту шли изумрудные всходы пшеницы. Слева на взгорье идиллически ютилось крохотное сельское кладбище. Ров давно был выровнен и зеленел, но угадывались его очертания, шедшие поперек от шоссе километра на полтора. Белели застенчивые ветки зацветшего терновника. Чернели редкие деревца акаций. Мы, разомлев от солнца, медленно брели от шоссе. И вдруг - что это?! На пути среди зеленого поля чернеет квадрат свежевырытого колодца; земля сыра еще. За ним - другой. Вокруг груды закопанных костей, истлевшая одежда. Черные, как задымленные, черепа. «Опять роют, сволочи!» - Василий Федорович осел весь. Это было не в кинохронике, не в рассказах свидетелей, не в кошмарном сне - а здесь, рядом. Вот только что откопано. Череп, за ним другой. Два крохотных, детских. А вот расколотый на черепки взрослый. «Это они коронки золотые плоскогубцами выдирают». Сморщенный женский сапожок. Боже мой, волосы, скальп, детские рыжие волосы с заплетенной косичкой! Как их туго заплетали, верно, на что-то еще надеясь, утром перед расстрелом!.. Какие сволочи! Это не литературный прием, не вымышленные герои, не страницы уголовной хроники, это мы, рядом с несущимся шоссе, стоим перед грудой человеческих черепов. Это не злодеи древности сделали, а нынешние люди. Кошмар какой-то.

Сволочи копали этой ночью. Рядом валяется обломленная сигаретка с фильтром. Не отсырела даже. Около нее медная прозеленевшая гильза. «Немецкая» , - говорит Василий Федорович. Кто-то ее поднимает, но сразу бросает, подумав об опасности инфекции. Черепа лежали грудой, эти загадки мирозданья - коричнево-темные от долгих подземных лет - словно огромные грибы-дымовики. Глубина профессионально вырытых шахт - около двух человеческих ростов, у одной внизу отходит штрек. На дне второй лежит припрятанная, присыпанная совковая лопата - значит, сегодня придут докапывать?! В ужасе глядим друг на друга, все не веря, как в страшном сне это. До чего должен дойти человек, как развращено должно быть сознание, чтобы копаться в скелетах, рядом с живой дорогой, чтобы крошить череп и клещами выдирать коронки при свете фар. Причем даже почти не скрываясь, оставив все следы на виду, демонстративно как-то, с вызовом. А люди, спокойно мчавшиеся по шоссе, наверное, подшучивали: «Кто-то опять там золотишко роет?» Да все с ума посходили, что ли?! Рядом с нами воткнут на колышке жестяной плакат: «Копать запрещается - кабель» . Кабель нельзя, а людей можно? Значит, даже судебный процесс не приостановил сознания этой сволочи, и, как потом мне рассказывали, на процессе говорили лишь о преступниках, не о судьбе самих погребенных. А куда глядит эпидстанция? Из этих колодцев может полезть любая зараза, эпидемия может сгубить край. По степи дети бегают. А эпидемия духовная? Не могилы они обворовывают, не в жалких золотых граммах презренного металла дело, а души они обворовывают, души погребенных, свои, ваши! Милиция носится по шоссе за водителями и рублишками, а сюда и не заглянет. Хоть бы пост поставили. Один на 12 тысяч. Память людей священна. Почему не подумать не только о юридической, но и о духовной защите захоронения? Кликните клич, и лучшие скульпторы поставят стелу или мраморную стенку. Чтобы людей священный трепет пробрал. 12 тысяч достойны этого. Мы, четверо, стоим на десятом километре. Нам стыдно, невпопад говорим - что, что делать? Может, газон на месте разбить, плитой перекрыть и бордюр поставить? Да и об именах не мешало бы вспомнить. Не знаем что - но что-то надо сделать, и немедленно. Так я вновь столкнулся с ожившим прошлогодним делом № 1586. Ты куда ведешь, ров?

ВСТУПЛЕНИЕ

Обращаюсь к читательским черепам:

неужели наш разум себя исчерпал?

Мы над степью стоим.

По шоссе пылит Крым.

Вздрогнул череп под скальпом моим.

Рядом - черный,

как гриб-дымовик, закопчен.

Он усмешку собрал в кулачок.

Я почувствовал

некую тайную связь -

будто я в разговор подключен -

что тянулась от нас

к аппаратам без глаз,

как беспроволочный телефон.

- …Марья Львовна, алло!

Мама, нас занесло…

Снова бури, помехи космич

Отлегло, Александр? - Плохо, Федор Кузьмич…

Прямо хичкоковский кич…

Черепа. Тамерлан. Не вскрывайте гробниц.

Разразится оттуда война.

Не порежьте лопатой

духовных грибниц!

Повылазит страшней, чем чума.

Симферопольский не прекратился процесс.

Связь распалась времен?

Психиатра - в зал!

Как предотвратить бездуховный процесс,

что условно я «алчью» назвал?!

Какой, к черту, поэт ты, «народа глас»?

Что разинул свой каравай?

На глазах у двенадцати тысяч пар глаз

сделай что-нибудь, а не болтай!

Не спасет старшина.

Посмотри, страна, -

сыну мать кричит из траншей.

Окружающая среда страшна,

экология духа - страшней.

Я куда бы ни шел,

что бы я ни читал, -

все иду в симферопольский ров.

И, чернея, плывут черепа, черепа,

как затмение белых умов.

И когда я выйду на Лужники,

то теперь уже каждый раз

я увижу требующие зрачки

двенадцати тысяч пар глаз.

Не тащи меня, рок,

в симферопольский ров.

Степь. Двенадцатитысячный взгляд.

Чу, лопаты стучат

благодарных внучат.

Геноцид заложил этот клад.

Задержите лопату!

Мы были людьми.

На, возьми! Я пронес бриллиант.

Ты, папаша, не надо

костями трясти.

Сдай заначку и снова приляг.

Хорошо людям первыми

радость открыть.

Не дай бог первым вам увидать

эту свежую яму,

где череп открыт.

Валя! Это была твоя мать.

Это быль, это быль,

это быль, это быль,

золотая и костная пыль.

Со скелета браслетку снимал нетопырь,

а другой, за рулем, торопил.

«Немецко-фашистскими захватчиками на 10-м км были расстреляны мирные жители преимущественно еврейской национальности, крымчаки, русские» , - читаем мы в архивных материалах. Потом в этом же рву казнили партизан. Это глубины священно-исторические. А нажива на прошлом, когда кощунственно сотрясают священные тени? Боян, Сковорода, Шевченко учили бескорыстию. Не голод, не нужда вели к преступлению. Почему в вечных, страшных и святых днях Ленинградской блокады именно голод и страдание высветили обостренную нравственность и бескорыстный стоицизм? Почему ныне служащий морга, выдавая потрясенной семье тело бабушки и матери, спокойно предлагает: «Пересчитайте у покойницы количество зубов ценного металла» , не смущаясь ужасом сказанного? «Меняется психология, - говорит мне, щурясь по-чеховски, думающий адвокат, - ранее убивали попросту в "аффекте топора". Недавно случай был: сын и мать сговорились убить отца-тирана. Сынок-умелец подсоединил ток от розетки к койке отца. Когда отец, пьяный, как обычно, на ощупь лежа искал розетку, тут его и ударило. Правда, техника оказалась слаба, пришлось добивать» . Только двое из наших героев были ранее судимы, и то лишь за членовредительство. Значит, они были как все? В ресторанах они расплачивались золотом, значит, вокруг все знали? Чья вина здесь? Откуда выкатились, блеснув ребрышками пробы, эти золотые червонцы, дутые кольца, обольстительные дукаты - из тьмы веков, из нашей жизни, из сладостного Средиземноморья, из глуби инстинкта? Кому принадлежат они, эти жетоны соблазна, - мастеру из Микен, недрам степи или будущей ларешнице? Кто потерпевший? Кому принадлежат подземные драгоценности, чьи они? Мы стоим на 10-м километре. Ничья трава свежеет вокруг. Где-то далеко к северу тянутся ничьи луга, ничьи рощи разоряются, над ничьими реками и озерами измываются недостойные людишки? Чьи они? Чьи мы с вами?

"Это не злодеи древности сделали, а нынешние люди" Андрей Вознесенский. Поэма «Ров»

10-й километр шоссе Симферополь - Феодосия. Те самые «засыпанные окопы, в которых похоронены евреи»

7 апреля 1986 года мы с приятелями ехали от Симферополя по Феодосийскому шоссе. Часы на щитке таксиста показывали 10 утра. Сам таксист Василий Фёдорович Лесных, лет этак шестидесяти, обветренно румяный, грузный, с синими, выцветшими от виденного глазами, вновь и вновь повторял свою тягостную повесть.

Здесь, под городом, на 10-м километре, во время войны было расстреляно 12 тысяч мирных жителей.

«Ну мы, пацаны, мне лет десять тогда было, бегали смотреть, как расстреливали. Привозили их в крытых машинах. Раздевали до исподнего. От шоссе шёл противотанковый ров. Так вот, надо рвом их и били из пулемёта. Кричали они все страшно - над степью стон стоял. Был декабрь. Все снимали галоши. Несколько тыщ галош лежало. Мимо по шоссе ехали телеги. Солдаты не стеснялись. Солдаты все пьяные были. Заметив нас, дали по нам очередь.

Да, ещё вспомнил - столик стоял, где паспорта отбирали. Вся степь была усеяна паспортами. Многих закапывали полуживыми. Земля дышала. Потом мы нашли в степи коробочку из-под гуталина. Тяжёлая. В ней золотая цепочка была и две монеты. Значит, все сбережения семьи. Люди с собой несли самое ценное.

Потом я слышал, кто вскрывал это захоронение, золотишко откапывал. В прошлом году их судили. Ну об этом уже вы в курсе»…

Я не только знал, но и написал поэму под названием «Алчь» об этом. Подспудно шло другое название: «Ров».

Я расспрашивал свидетелей. Оказавшиеся знакомые показывали мне архивные документы. Поэма окончилась, но всё не шла из ума. Снова и снова тянуло на место гибели. Хотя что там увидишь? Лишь заросшие километры степи. «…У меня сосед есть, Валя Переходник. Он, может, один из всех и спасся. Его мать по пути из машины вытолкнула».

Вылезаем. Василий Фёдорович заметно волнуется. Убогий, когда-то оштукатуренный столп с надписью о жертвах оккупантов осел, весь в трещинах, говорит скорее о забвении, чем о памяти. «Запечатлимся?» Приятель расстегнул фотоаппарат. Мимо по шоссе нёсся поток «МАЗов» и «Жигулей». К горизонту шли изумрудные всходы пшеницы. Слева на взгорье идиллически ютилось крохотное сельское кладбище. Ров давно был выровнен и зеленел, но угадывались его очертания, шедшие поперёк от шоссе километра на полтора. Белели застенчивые ветки зацветшего терновника. Чернели редкие деревца акаций. Мы, разомлев от солнца, медленно брели от шоссе.

И вдруг - что это?! На пути среди зелёного поля чернеет квадрат свежевырытого колодца; земля сыра ещё. За ним - другой. Вокруг груды закопанных костей, истлевшая одежда. Чёрные, как задымленные, черепа. «Опять роют, сволочи!» - Василий Фёдорович осел весь. Это было не в кинохронике, не в рассказах свидетелей, не в кошмарном сне - а здесь, рядом. Вот только что откопано. Череп, за ним другой. Два крохотных, детских. А вот расколотый на черепки взрослый. «Это они коронки золотые плоскогубцами выдирают». Сморщенный женский сапожок. Боже мой, волосы, скальп, детские рыжие волосы с заплетённой косичкой! Как их туго заплетали, верно, на что-то ещё надеясь, утром перед расстрелом!.. Какие сволочи! Это не литературный приём, не вымышленные герои, не страницы уголовной хроники, это мы, рядом с несущимся шоссе, стоим перед грудой человеческих черепов.

Это не злодеи древности сделали, а нынешние люди. Кошмар какой-то. Сволочи копали этой ночью. Рядом валяется обломленная сигаретка с фильтром. Не отсырела даже. Около неё медная прозеленевшая гильза. «Немецкая», - говорит Василий Фёдорович. Кто-то её поднимает, но сразу бросает, подумав об опасности инфекции. Черепа лежали грудой, эти загадки мирозданья - коричнево-тёмные от долгих подземных лет - словно огромные грибы-дымовики. Глубина профессионально вырытых шахт - около двух человеческих ростов, у одной внизу отходит штрек. На дне второй лежит припрятанная, присыпанная совковая лопата - значит, сегодня придут докапывать?!

В ужасе глядим друг на друга, всё не веря, как в страшном сне это. До чего должен дойти человек, как развращено должно быть сознание, чтобы копаться в скелетах, рядом с живой дорогой, чтобы крошить череп и клещами выдирать коронки при свете фар. Причём даже почти не скрываясь, оставив все следы на виду, демонстративно как-то, с вызовом. А люди, спокойно мчавшиеся по шоссе, наверное, подшучивали: «Кто-то опять там золотишко роет?»

Да все с ума посходили, что ли?! Рядом с нами воткнут на колышке жестяной плакат: «Копать запрещается - кабель». Кабель нельзя, а людей можно? Значит, даже судебный процесс не приостановил сознания этой сволочи, и, как потом мне рассказывали, на процессе говорили лишь о преступниках, не о судьбе самих погребённых. А куда глядит эпидстанция? Из этих колодцев может полезть любая зараза, эпидемия может сгубить край. По степи дети бегают.

А эпидемия духовная? Не могилы они обворовывают, не в жалких золотых граммах презренного металла дело, а души они обворовывают, души погребённых, свои, ваши! Милиция носится по шоссе за водителями и рублишками, а сюда и не заглянет. Хоть бы пост поставили. Один на 12 тысяч. Память людей священна. Почему не подумать не только о юридической, но и о духовной защите захоронения? Кликните клич, и лучшие скульпторы поставят стелу или мраморную стенку. Чтобы людей священный трепет пробрал. 12 тысяч достойны этого. Мы, четверо, стоим на десятом километре. Нам стыдно, невпопад говорим - что, что делать? Может. газон на месте разбить, плитой перекрыть и бордюр поставить? Да и об именах не мешало бы вспомнить. Не знаем что - но что-то надо сделать, и немедленно. Так я вновь столкнулся с ожившим прошлогодним делом № 1586. Ты куда ведёшь, ров?

Ты куда ведёшь, ров?
Убивали их в декабре 1941 года. Симферопольская акция - одна из запланированных и проведённых рейхом. Ты куда ведёшь, ров, куда? В дело № 1586. «…систематически похищали ювелирные изделия из захоронения на 10-м километре. В ночь на 21 июня 1984 года, пренебрегая нормами морали, из указанной могилы похитили золотой корпус карманных часов весом 35,02 гр. из расчёта 27 рублей 30 коп. за гр., золотой браслет 30 гр. стоимость 810 руб. - всего на 3325 руб. 68 коп. …13 июля похитили золотые коронки и мосты общей стоимостью 21925 руб., золотое кольцо 900-й пробы с бриллиантом стоимостью 314 руб. 14 коп., четыре цепочки на сумму 1360 руб., золотой дукат иностранной чеканки стоимостью 609 руб. 65 коп., 89 монет царской чеканки стоимостью 400 руб. каждая»… (т.2 л. д. 65 - 70). Кто был в деле? Врач московского института АН, водитель «Межколхозстроя», рабочий, подсобный рабочий, работник кинотеатра. Русские, азербайджанец, украинец, армянин. Возраст 28 - 50 лет. Отвечали суду, поблёскивая золотыми коронками. Двое имели полный рот «красного золота». Сроки они получили небольшие, пострадали больше те, кто перепродавал.
Подтверждено, что получили они как минимум 68 тысяч рублей дохода. Одного спросили: «Как вы себя чувствовали, роя?» Ответил: «А как бы вы чувствовали себя, вынимая золотой мост, повреждённый пулей? Или вытащив детский ботиночек с остатком кости?» Они с трудом добились, чтобы скупка приняла этот бракованный товар.

Вопроса «преступить - не преступить» у них не было. Не найти в них и инфернального шика шалостей Геллы и Бегемота. Всё было чётко. Работенка доставалась тяжёлая, ибо в основном лежали люди небогатые, так что промышляли больше коронками и бюгелями. Бранились, что металл скверной пробы. Ворчали, что тела сброшены беспорядочной грудой, трудно работать. Один работал в яме - двое вверху принимали и разбивали черепа, вырывали плоскогубцами зубы, - «очищали от грязи и остатков зубов», возили сдавать в симферопольскую скупку «Коралл» и севастопольскую «Янтарь», скучно торгуясь с оценщицей Гайда, конечно, смекнувшей, что «коронки и мосты долгое время находились в земле». Работали в резиновых перчатках - боялись инфекции. Коллектив был дружный. Крепили семью. «Свидетель Нюхалова показала, что муж её периодически отсутствовал дома, объяснял это тем, что работает маляром-высотником, и регулярно приносил зарплату». Духовные процессы научно-технического века породили «новый роман», «новое кино» и психологию «нового вора». По аналогии с массовым «поп-артом» и декадентским «арт-нуово» можно разделить сегодняшнюю алчь на «поп-алчь» и «алчь-нуово». Первая попримитивнее, она работает как бы на первородном инстинкте, калымит, тянет трояк в таксопарке у таксиста, обвешивает. Вторая - сложнее, она имеет философию, сочетается с честолюбием и инстинктом власти. Но какой пробой измерить чудовищность такого нового жанра, как обворовывание душ? В первый день процесса, говорят, зал был заполнен пытливыми личностями, внимающими координатам захоронения. На второй день зал опустел - кинулись реализовывать полученные сведения. Лопаты, штыковые и совковые, прятали на соседствующем сельском кладбище. Копали при свете фар. С летнего неба, срываясь, падали зарницы, будто искры иных лопат, работающих за горизонтом. Ты куда ведёшь, ров?

Куда ведёт цепная реакция симферопольского преступления, зацепленного с людской Памятью, связью времён, понятиями свободы и нравственности? Повторяю, это процесс не уголовный - духовный процесс. Не в шести могильных червях дело. Почему они плодятся, эти новорылы? В чём причина этой бездуховности, отрыва от корней, почему сегодня сын выселяет мать из жилплощади? Или это разрыв кровной родовой связи во имя отношений машинных? Почему, как в Грузии, ежегодно не отмечаем День поминовения павших? Память не закопать.
«Немецко-фашистскими захватчиками на 10-м км были расстреляны мирные жители преимущественно еврейской национальности, крымчаки, русские», - читаем мы в архивных материалах. Потом в этом же рву казнили партизан. Это глубины священно-исторические. А нажива на прошлом, когда кощунственно сотрясают священные тени? Боян, Сковорода, Шевченко учили бескорыстию. Не голод, не нужда вели к преступлению. Почему в вечных, страшных и святых днях Ленинградской блокады именно голод и страдание высветили обострённую нравственность и бескорыстный стоицизм? Почему ныне служащий морга, выдавая потрясённой семье тело бабушки и матери, спокойно предлагает: «Пересчитайте у покойницы количество зубов ценного металла», не смущаясь ужасом сказанного? «Меняется психология, - говорит мне, щурясь по-чеховски, думающий адвокат, - ранее убивали попросту в «аффекте топора». Недавно случай был: сын и мать сговорились убить отца-тирана. Сынок-умелец подсоединил ток от розетки к койке отца. Когда отец, пьяный, как обычно, на ощупь лежа искал розетку, тут его и ударило. Правда, техника оказалась слаба, пришлось добивать». Только двое из наших героев были ранее судимы, и то лишь за членовредительство. Значит, они были как все? В ресторанах они расплачивались золотом, значит, вокруг все знали? Чья вина здесь? Откуда выкатились, блеснув рёбрышками пробы, эти золотые червонцы, дутые кольца, обольстительные дукаты - из тьмы веков, из нашей жизни, из сладостного Средиземноморья, из глуби инстинкта? Кому принадлежат они, эти жетоны соблазна, - мастеру из Микен, недрам степи или будущей ларёшнице? Кто потерпевший? Кому принадлежат подземные драгоценности, чьи они? Мы стоим на 10-м километре. Ничья трава свежеет вокруг. Где-то далеко к северу тянутся ничьи луга, ничьи рощи разоряются, над ничьими реками и озёрами измываются недостойные людишки? Чьи они? Чьи мы с вами?

Обращаюсь к читательским черепам:
неужели наш разум себя исчерпал?
Мы над степью стоим.
По шоссе пылит Крым.
Вздрогнул череп под скальпом моим.
Рядом - чёрный,
как гриб-дымовик, закопчён.
Он усмешку собрал в кулачок.
Я почувствовал
некую тайную связь -
будто я в разговор подключён -
что тянулась от нас
к аппаратам без глаз,
как беспроволочный телефон.
- …Марья Львовна, алло!
- Мама, нас занесло…
- Снова бури, помехи космич…
- Отлегло, Александр?
- Плохо, Фёдор Кузьмич…
- Прямо хичкоковский кич…
Черепа. Тамерлан. Не вскрывайте гробниц.
Разразится оттуда война.
Не порежьте лопатой
духовных грибниц!
Повылазит страшней, чем чума.
Симферопольский не прекратился процесс.
Связь распалась времён?
Психиатра - в зал!
Как предотвратить бездуховный процесс,
что условно я «алчью» назвал?!
Какой, к чёрту, поэт ты, «народа глас»?
Что разинул свой каравай?
На глазах у двенадцати тысяч пар глаз
сделай что-нибудь, а не болтай!
Не спасёт старшина.
Посмотри, страна, -
сыну мать кричит из траншей.
Окружающая среда страшна,
экология духа - страшней.
Я куда бы ни шёл,
что бы я ни читал, -
всё иду в симферопольский ров.
И, чернея, плывут черепа, черепа,
как затмение белых умов.
И когда я выйду на Лужники,
то теперь уже каждый раз
я увижу требующие зрачки
двенадцати тысяч пар глаз.
http://er3ed.qrz.ru/voznesensky-row.htm
Андрей Вознесенский. Поэма «Ров» читать http://er3ed.qrz.ru/voznesensky-row.htm
Симферополь, зима 1941 - 42. Ров. Симферополь. Лето 1942.Дневник Хрисанфа Лашкевича (фиксация событий именно тогда, когда они и происходили). Читать

Сейчас вы услышите необычное чтение поэтом своих стихов, хотя по природе своей оно всегда необычно. Потому что поэт читает «поверх» правил благозвучия - у него иные импульсы.
Многие, услышав впервые, как читают поэты, удивляются - где логика! Где «картины», передающие содержание! Где маленькие спектакли «театра одного актера», которые устраивают из чтения стихов драматические артисты! Где наконец соединение этих качеств, которое демонстрируют с академической сдержанностью профессиональные чтецы!
И тем не менее истинных любителей поэзии, для которых она - условие жизни, притягивает, завораживает авторское чтение.
Почему? Да потому что в «монотонном» чтении поэта всегда приближение к тайне рождения стиха. В его чтении первоначальные аккорды складывающейся музыки. Потому что поэт инстинктивно заботится, чтобы сквозь слова был слышен «свинг», то есть ритмическая основа, на которой держится его поэтическая магия. В этих, казалось бы, формальных вещах для него доминанта содержания. Поэт, как композитор, слышит музыку жизни. Но у каждого поэта свой слух на нее. Только ему свойственная музыкальность передает слушателю то, о чем стучит его сердце, и нередко сильнее, нежели мастерство артиста-интерпретатора. Впрочем, вернее будет сказать, что здесь мы имеем дело с разными искусствами.
Артист, читающий стихи поэта, - это как бы наш представитель в его поэтическом мире. Каждое время по-своему освещает этот мир, по-своему интерпретирует, то есть проникает в мир Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, Маяковского... Каждое время приплюсовывает к поэту себя.
Поэт, читающий свое, - уникальный документ времени, первоисточник его познания, Поэты могут читать «лучше» или «хуже», с точки зрения исполнительского мастерства. Это не имеет никакого значения! Значение имеет эманация, излучение, «свечение» их личности. Своеобразная духовная радиация. Сквозь ужасающий «технический» хрип пластинки доходит голос Ивана Бунина: «что ж, хорошо, буду пить… Хорошо бы собаку купить...» И тихий, вечный, изумленный, почти детский голос Пастернака: «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну, Ты вечности заложник, У времени в плену…»
От этого нельзя оторваться!
Так же, я думаю, нельзя оторваться от того, что и как читает Вознесенский!
Когда читал «Ров», а теперь его слушаю в авторском чтении, все лезет в уши эпиграф, выбранный Радищевым к своей казненной книге: «Я оглянулся окрест себя, - душа моя страданиями человечества уязвлена стала».
Страшный документ Андрея Вознесенского «Ров» (мне хочется именно так назвать поэму Вознесенского) говорит о фашизме, О нашем, доморощенном фашизме.
Если люди могли придти на место, где в годы войны гитлеровцы расстреливали женщин, детей, стариков, расстреливали военнопленных и партизан, и деловито, деля площадь смертного поля на «квадраты», выкапывать человеческие черепа, чтобы добывать золото из зубов или собирать украшения, осыпавшиеся со скелетов, то эти же самые люди, окажись они в других условиях, например, декабря 1941 года, когда фашисты тут убивали, вполне могли бы быть среди них.
Фашизм начинается с насилия. Насилие - с неуважения к человеческой личности, с ее обесценения, Мы дорого платим теперь за то что слишком долго пренебрегали такими извечными категориями, как совесть, мораль долг, честь, А ведь понятия эти неделимы и не требуют никаких прилагательных! Это или есть в человеке, или нет.
…И поэт кричит! Он потрясен. Как был потрясен Толстой, когда написал свое «Не могу молчать!», физически почувствовав, как затягивается на его шее очередная петля очередной российской виселицы. Как был потрясен Золя, когда написал свое «Я обвиняю!», почувствовав, что судят и могут расстрелять невиновного Дрейфуса.
Писатель, что достоин этого титула, - обнаженная совесть народа. Когда другие еще могут внимать информации, у него случается инфаркт совести. Он просто не может. Должен выкричать то, что болит.
«Ров» Вознесенского имел огромный резонанс. О поэме говорили, то, что произошло на Симферопольском шоссе, обсуждали в учреждениях, школах, шахтах. Люди все-таки рождаются совестливыми, я в это верю. Тысячи писем шли в журнал «Юность», первым напечатавший поэму. Преступников, осквернивших страшное поле памяти, судили. Поле превращают в мемориал.
«Человек может стать лучше, если показать ему, каков он есть», - говорил Антон Павлович Чехов. Сегодня наша литература - проза, поэзия стремятся говорить народу правду. Нам предстоит огромная работа по обновлению, по нравственному оздоровлению общества.
Поэма Вознесенского «Ров» яростно сражается против духовной коррозии, ибо дело поэта и есть его слово, если идет оно из уязвленной его души!..

«Но здесь должен я Вашему Сиятельству зделать исповедь частных моих приключений. Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости... которые кончились тем, что она дала мне руку свою...»

(ЦГИА, ф. 13, с. 1, д. 687)

«Пусть как угодно ценят подвиг мой, но при помощи Божьей надеюсь хорошо исполнить его, мне первому из Россиян здесь...»

Н. Резанов - директорам Русско-амер. компании

ВСТУПЛЕНИЕ. Наша шхуна называется «Авось». «Авось» - это наша вера и наш девиз. Нас мало, мы врозь, у нас ноль шансов против тысячи, но мы выживаем, мы осиливаем на «Авось». Когда «Аве Мария» бессильна, атеистическую Россию выручает сверхъестественное «Авось». «Авось» вывезет и выручит. А когда мы откинем копыта, про нас напишет стишки стихотворец с фамилией, начинающейся на «Авось».

I. ПРОЛОГ. В Сан-Франциско пиратствует «Авось»: дочь губернатора спит у русского на плече. Позавчера ей исполнилось шестнадцать. У портьер, вздев крыла, стоят Католичество и Православие. На посту беседуют Довыдов с Хвастовым.

II. X в а с т о в. А что ты думаешь, Довыдов... Д о в ы д о в. О происхождении видов? Х в а с т о в. Да нет...

III. (Молитва Кончи Аргуэльо - Богоматери.) С сан-францисской колокольни плачет барышня. С ней аукается Ярославна. Нет, Кончаковна!

«Матерь Заступница, укрепи меня. Я полюбила пришельца. Полюбила за славу риска, за то, что учил словам ненашей страны... Я - государственная преступница. Пособи мне, как баба бабе. А впрочем, как можешь понять меня ты - ты, которая не любила?! Как ниша наша вселенная, выбравшая богом твоего сына, плод духа и нелюбви!»

И ответила Непорочная: «Доченька...» И они продолжали шептаться дальше...

IV. X в а с т о в. А что ты думаешь, Довыдов... Д о в ы д о в. Как вздёрнуть немцев и пиитов? Х в а с т о в. Да нет...

V. (Молитва Резанова - Богоматери.) «Ну, что тебе надо ещё от меня? Я был из простой семьи, но выучился. Я открыл новые земли, загубил во имя Твоё всю жизнь. Зачем же лишаешь меня последней услады? Она ж несмышлёныш...»

И из риз вышла усталая и сказала: «Люблю тебя. Нет сладу. Ну что тебе надо ещё от меня?»

VI. Хвастов спрашивает Довыдова, что он думает о резановской бабе, и в этот момент видит в небе на облачке деву.

VII. (Описание свадьбы, имевшей быть 1 апреля 1806 года.) На свадьбе Резанова и Кончи слуги апельсинами в вине обносили не. Лиловый поп тесные обручальные кольца им примерил не. Довыдов и Хвастов въехали в обеденный зал на скакунах, и их выводили не. Где эти гости? Ночь пуста. Лишь два нательных креста лежат, перепутавшись.

Архивные документы, относящиеся к делу Резанова Н. П. (комментируют архивные крысы - игреки и иксы)

№ 1. Н. Резанов пишет Н. Румянцеву, что имя Монарха будет более благословляться, когда россияне свергнут рабство чуждым народам...

№ 2. Резанов пишет И. И. Дмитриеву, что ищет новые земли, чтобы расселить там новую расу, создать Третий Мир - без денег и корон. Кстати, просит посодействовать при дворе своей женитьбе на американке.

№ 3. Выписка из истории гг. Довыдова и Хвастова. Из неё следует, что Довыдов и Хвастов стрелялись на дуэли, после этого подружились и вместе махнули к Резанову на Дальний Восток.

Резанов во Втором секретном письме описывает г-на X... который, вступив на новокупленное судно «Юнона», открыл пьянство, которое продолжалось три месяца, и за это время выпил 91/2 вёдер французской водки и 2 1/2 ведра крепкого спирта. Споил всех корабельных. По пьяному делу всякую ночь снимался с якоря, но, к счастью, матросы постоянно были пьяны...

№ 6. «Николай Резанов был прозорливым политиком. Живи Резанов на 10 лет дольше, то, что мы называем сейчас Калифорнией и Американской Британской Колумбией, были бы русской территорией».

Адмирал Ван Дерс (США).

№ 7. Из письма Резанова - Державину. Резанов сообщает, что ему попало в руки очередное переложение оды Горация «Памятник», сделанное «одним гишпанцем». Далее идёт сам текст переложения: «Я - последний поэт цивилизации. Не какой-то определённой, а цивилизации как таковой, поскольку в эпоху духовного кризиса культура становится наипозорнейшим явлением. За эти слова современники меня удавят, а будущие афро-евро-америко-азиаты будут доказывать вздорность моих доводов, сложат новые песни, танцы, напишут новые книги... Вот это будет памятник!»

№ 10. Описание того, как Резанов делал предложение Консепсии, как противились их браку её родители и как дали, наконец, своё согласие.

№ 11. Резанов - Конче. Резанов рассказывает невесте о России, где поют серебряные соловьи, где у пруда стоит храм Богородицы и его белоснежные контрофорсы, будто лошади, пьют воду со вкусом чуда и чабреца.

Через год они вернутся в Россию - Резанов добьётся согласия царя, Папы и отца Кончи!

IX. (Молитва Богоматери - Резанову.) Она признается, что грешна перед природой. Ее не радовали рождественские звоны. Напротив, они казались ей погребальными, звучавшими по её незарожденной любви. Дух - это именно то, что возникает между двумя любящими, он не отрицает плоть. Поэтому хочется загасить все церкви в обмен на возможность поцеловать губы в табаке.

ЭПИЛОГ. Через год он погибнет в Красноярске. Она скинет мёртвый плод и станет первой сан-францисской монахиней.

Пересказала